Бесконечно милому и дорогому человечку Анечке

Андрей любил бывать в этом доме. Дом его старого друга Валерки притягивал к себе своим уютом и теплотой. Было в нем что-то такое… Что-то странное, непонятное, чего в других домах не было. Странное не странное, а только была здесь какая-то аура тепла и радушия. И картинки на стенах имели теплые мягкие тона, и фотографии с тех же стен смотрели по-доброму, мягко улыбаясь, и цветы стояли здесь в вазах неделями и не вяли, и не только в вазах. Вон на подоконниках плошки с цветами, цветы в них зеленые, с сочными листьями и растут густо. Вон лиана какая-то полкомнаты опоясывает. Сколько он просил у Валерки отросток этой лианы, сколько этих отростков перетаскал домой, холил, лелеял, а только все зря — не прижилась у него эта лиана. А здесь растет как сорняк, хотя и освещение здесь такое же, и температура, и поливают ее здесь так же, как и он, а поди ж ты.

А еще здесь много книг, хороших книг. Книги о мудром, добром, вечном. Книги, дарящие читателю те же чувства, что и сам дом, в котором они хранятся, читаются и перечитываются. Книги стоят на полках аккуратными ровными рядами, не пылятся — их все время кто-то берет почитать. Но странное дело, при том что книги читали и перечитывали много раз, они не стали потрепанными, а только приобрели душу. Вы спросите, как это книга может приобрести душу? Скажу вам честно, не знаю. Не знаю, как это происходит, не знаю, как это объяснить, но… Но представьте, что вы купили в магазине книгу. Книга новая, блестит глянцем обложки, пахнет типографией, выглядит на ура. Но книга бездушная. Ее никто не читал, даже страницы в некоторых местах еще склеены. Книгу читают раз, читают два раза, затем еще и еще. Каждый, кто прочитывает ее, оставляет в ней частичку себя, свое отношение и свои переживания, свои привычки и манеру перелистывать страницы. Книга уже не мертвая, она теряет прежний блеск, но приобретает что-то живое. Потом книгу, как правило, зачитывают до дыр. В этом доме книги имели душу, но не потеряли формы. Как? Не знаю.

Тихо, уютно тикают часы на стене, что-то скворчит на плите, испуская приятный аромат, а сейчас еще и, потрескивая, играет какая-то пластинка. Нечасто найдешь сейчас дом, где остался проигрыватель, и уж совсем редкость — дом, где на этом проигрывателе крутят пластинки.

Жители этого дома под стать ему самому. Это родители Валерки — милые, добрые, умиротворенные старики, хотя Андрей помнил их и молодыми. Он знал их с детства и, вот вам еще одна странность, всегда чувствовал себя с ними равным. Он общался с ними как со своими сверстниками, и в этом общении не было высокомерия или сюсюкающего превосходства взрослого перед ребенком. Сам Валерка, как иногда казалось Андрею, несколько выбивался из ауры этого дома. Но, наверное, это действительно только казалось, потому что, попав сюда один раз, уже не хотелось расставаться с чувством теплоты, которое заполняло душу. Не хотелось уходить отсюда, не хотелось снова получать разлад в душе, который неминуемо исчезал у человека, попавшего в этот дом. Покидая гостеприимную обитель, Андрей всегда хотел перенести хоть капельку этой атмосферы к себе, в свою тусклую, стандартную квартиру. Но куда там, когда у него даже лиана не приживается.

А еще обитали в этом доме подружка Валерки Анечка и старая добрая лохматая собака. Может, и грубо упоминать собаку и девушку вместе, но именно вместе они дополняли и вливались в ауру этого дома.

Так было вначале.

* * *
Валерка открыл дверь. Лицо его было бледным, глаза то бегали, то замирали, смотрели в никуда, под глазами повисли черные мешки. Андрей переступил через порог, поздоровался. Валерка не ответил.

— Что случилось? — поинтересовался Андрей.

Валерка молча впустил его в квартиру, махнул рукой в сторону комнаты. Андрей прошел, сел в кресло. Валерка, следовавший за ним, остановился, стоял мрачным, навис над Андреем черной тучей. Андрей хотел что-то спросить, но, посмотрев на Валерку, подавился словами. Тишина угнетала. Потом Валерка выдавил хриплым шепотом, который прогремел в тишине как пушечный выстрел:

— Сегодня папа умер…

Андрею показалось, что ослышался, но нет. Сердце перестало биться, потом что-то больно и непереносимо защемило в груди. Андрей ощутил чувство потери, не чьей-то, а своей собственной потери. Он потерял что-то близкое и родное, что-то важное, что-то, без чего трудно не только жить дальше, а представить себе, как жить, зачем жить.

Потерю ощутил и дом. Фотографии в тот день улыбались грустно, цветы на окнах поникли, пейзажи на стенах приобрели темные тоскливые оттенки. Анечка горько плакала, уткнувшись в подушку. Валеркина мама сидела в углу, серой тенью сливаясь со стеной. Собака смотрела на всех влажными глазами и как-то робко и виновато повиливала хвостом.

Даже часы замерли и перестали тикать. А может, их просто забыли завести?

* * *
Шли дни, недели, месяцы. Боль и чувство потери притупились, но не исчезли. Андрей регулярно приходил к Валерке. Приходил в дом, где царило тепло и радушие. Дом остался прежним, но для тех, кто был особенно близок к этому дому, в частности и для Андрея, появилось в нем что-то новое. Какая-то мимолетная грусть. И фотографии со стен улыбались с едва заметной грустью, и картинки навевали что-то теплое, но вместе с тем и что-то щемящее, и собака грустно смотрела своими добрыми глазами. Но все остальное осталось по-прежнему. И тепло, и ласка, и радушие. Книги стояли на полках, лиана обвивала комнату. (Андрей еще пару раз брал отростки — не принялись!) Цветы переваливались через края плошек, оплетали окна. Тихо, уютно, грустно тикали часы.

Так было.

* * *
Андрей распахнул дверь, впуская Валерку. Валерка ввалился с мороза, заснеженный, нос красный, щеки красные.

— Здорово, старик. С днем рождения тебя! — Валерка протянул сверток и правую руку.

— Спасибо! — Андрей ответил на рукопожатие и принял сверток. — Да ты не разувайся, проходи. А где Анютка?

Валерка небрежно махнул рукой:

— А-а, лучше и не спрашивай.

Все ясно — опять переругались. В последние месяцы они все время ругались. Потом Анютка плакала, Валерка злился. Наплакавшись, она подходила к нему, искала примирения, просила прощения, хотя чаще всего была не виновата. На некоторое время устанавливался шаткий мир, а потом все повторялось заново. Как бы это не кончилось плохо.

Андрей попытался говорить с Валеркой серьезно, попытался предостеречь его, но Валерка только отмахнулся. Они прошли в комнату, Андрей представил Валерку остальным гостям, и понеслось. День рождения удался, было весело. Андрей получил то наслаждение от детского праздника, которого не получал уже очень давно.

В разгаре веселья пропали и появились снова Валерка и какая-то деваха, которую притащила с собой подружка Андрея. Деваха не понравилась Андрею сразу, и он бы обязательно расстроился, если бы увидел, что она отлучалась вместе с Валеркой. Но Андрей не заметил этого. Как раз тогда он принимал поздравления от Анечки. Веселье продолжалось, потом пошло на убыль. Гости стали расходиться.

Когда за последним из гостей закрылась дверь, Андрей счастливо и устало отвалился к стене и понял, что убирать последствия посиделок уже не в силах. Он протопал в комнату, упал на кровать. Пальцы с трудом нащупали кнопку на пульте, загорелся экран телевизора. Андрей уткнулся в телевизор, слабо воспринимая суть происходящего на экране, задремал.

Где-то через полчаса, а может, и позже, его разбудил звонок в дверь. Андрей с трудом поднялся, выключил телевизор, который показывал настроечную таблицу, проковылял в коридор, потирая заспанные глаза, открыл дверь. На пороге стояла маленькая, ссутулившаяся, заплаканная Анечка. Андрей стряхнул остатки сна и опьянения, пропустил девушку в квартиру. Она тряслась и всхлипывала. Андрей пошел на кухню, принес стакан воды, протянул Ане. Она жадно схватила стакан трясущимися руками, опустошила его, всхлипывая, подергиваясь и проливая воду на пол, вернула уже пустой стакан, поблагодарила.

— Что стряслось? — спросил Андрей, забирая пустой стакан.

— Ничего. — Она снова всхлипнула. — Андрюша, можно я у тебя переночую?

— Да, конечно. А что случилось?

Аня покачала головой:

— Ничего.

Андрей не стал лезть в душу, он проводил ее в комнату, предложил поужинать, а когда она отказалась, уложил спать. Сам погасил свет, уселся в кресло и задумался.

Проснулся Андрей часов в одиннадцать. Он сидел в том же кресле, кто-то заботливо укрыл его пледом. Андрей сладко потянулся, откинул плед и резко поднялся. Кровь прилила к голове, в глазах потемнело — резкость оказалась совершенно не нужной. Он постоял минуту, нацепил тапочки, которые валялись у кресла, и пошел в туалет.

До туалета он так и не дошел. Андрей услышал шум воды на кухне, прошел мимо туалета, заглянул в кухню. Там, освещенная утренним зимним солнцем, которое било в окно, домывала посуду Анечка. Она повернула голову, улыбнулась:

— Привет.

— Привет, — автоматически ответил Андрей. — Зачем ты? Не надо, я сам.

— Да я уже почти все вымыла.

— Спасибо, конечно, — бессильно пожал плечами Андрей, — но я и сам бы справился.

Андрей завернул в туалет, потом в ванну, а когда вернулся на кухню, на столе уже ждал завтрак. Аня приглашающе махнула рукой, налила ему кофе. Андрей взял чашку, уселся за стол. Позавтракали. Потом Анечка подскочила, собралась и, несмотря на вялые протесты Андрея, чмокнула его в щеку и убежала.

Больше Андрей ее никогда не видел.

* * *
Андрей долго, но безрезультатно пытался дозвониться до Валерки. Попытки продолжались целую неделю, потом Андрей не выдержал и зашел к Валерке. Дом по-прежнему был обителью тепла, вот только… Место Анечки в доме всецело заняла та самая деваха. В комнате, где жил Валерка теперь уже не с Аней, стали вянуть цветы. Фотографии смотрели со стен с горькими улыбками, провожали Валерку взглядами, полными сарказма. Картинки исчезли со стен Валеркиной комнаты, их место занял плакат с какой-то модной рок-группой. Запах домашнего тепла сменили запахи косметики.

Но все это произошло только в Валеркиной комнате, в остальном же дом остался таким, каким и был. Тепло, радушие, цветы, лиана. Только собаки не было в квартире. Наверное, ее забрала Аня. Книги, часы, тихо тикающие в углу. Они как бы отсчитывали теперь время, которое было отведено дому. Сколько его осталось?

* * *
Через два с половиной года умерла Валеркина мама. Андрей был на похоронах, потом недели две не заходил к Валерке. Он сидел, переживал и думал. Он всматривался в стены своей квартиры, в картинки и фотографии, висящие на этих стенах, в очередной отросток лианы на окне. Надо же, опять завял, ну что ты будешь делать. Андрей переживал беды того дома, может быть, даже больше, чем сами его обитатели. Обитатели, которые были ему почти родными. Обитатели, которых он воспринимал как неотделимую частичку чего-то большого, теплого, радушного, чего-то живого. Этим чем-то был дом. Дом, который он помнил и любил с детства, дом, который был большим живым и добрым, Дом, к которому он стремился. Теперь он боялся вернуться в этот дом.

Прошла еще одна неделя. Андрей пересилил себя и пришел к Валерке. Самые страшные предчувствия оправдались.

— А где книги? — спросил Андрей, боязливо озираясь по сторонам.

— Продал, — отмахнулся Валерка.

— Как?!

— Очень просто, все скопом. Библиотека в очень хорошем состоянии. Знаешь, сколько мне за нее заплатили? Ого-го!

— А цветы?

— Цветы, конечно, так просто не продашь, здесь денежных любителей нет. Половину пораздарил, половина вон стоит, сохнет.

Андрей огляделся. Книг больше не было. Жалкие остатки цветов сохли на подоконниках, лиана засохла, ее сушеные ветки пообломали, и она уже не опоясывала комнату. Старая, крепкая, сбитая на века мебель исчезла, вместо нее комнату обставили легкими дээспэшными подобиями мебели. Картинки со стен исчезли. Фотографии больше не улыбались со стен — их там просто не было. Дом умер. Вместо него теперь была безликая квартира.

Так стало.

Это был факт, и от него нельзя было убежать, скрыться, он просто оглушал, бил наповал.

Андрей стоял как громом пораженный, а Валерка что-то еще говорил и говорил. Андрей не слышал его, наконец проронил невпопад:

— Зачем… Почему?

— Что «зачем»? — не понял Валерка.

— Почему ты это сделал?

— Что — это?

— Ты убил.

— Кого?

— Дом.

— Не сгущай краски, старый, я просто сменил интерьер. Сделал ремонт, выкинул старую мебель, обновил кое-что.

— Ты убил. Ты убил подло, ты предал.

— Слушай, кончай это.

Андрей молчал, понуро опустив голову.

— Андрюха, ты чего? Ну что случилось?

— Твой дом умер.

— Знаешь, — разозлился Валерка, — мне это надоело. Нельзя так смотреть на мир! Откуда эти розовые очки? Что случилось? Если говорить твоим языком, то дом умер еще тогда, после смерти отца. И это был не мой дом. А мой дом родился.

Ну как было с ним разговаривать? В одном он был прав, дом умер не теперь, он начал умирать давно. Наверно, это случилось после ухода Анечки. Но умер он только теперь. Не было в нем больше книг, цветов, лианы. Не было радушия, тепла и доброты. Не было тех домашних, уютных звуков и запахов. Андрей прислушался. Ну вот, даже часы больше не тикали, их сменил электронный будильник, мерзко помигивающий двоеточием между часами и минутами.

Андрей молча собрался и вышел. Валерка еще что-то кричал ему вслед, но это его не трогало. Умерло, все умерло. Умер тот оазис, тот кусочек рая на земле. Умер спокойный, тихий, добрый, уютный, умиротворенный, всегда радушный и всегда гостеприимный дом. Родилась еще одна стандартно обставленная, средне обозленная квартира.

Андрей шел по улице. Свистела метель, швыряла ему в лицо колючки снежинок, рвала одежду. Что случилось? Да, умерли два старика, да, от его друга ушла девушка, да, друг сменил ее на другую, да, эта другая ему не нравится. А ему какое дело? Да, друг сам сильно изменился. Ну да! Да, черт возьми! Но все это случилось давно. А что произошло сейчас?

Сейчас умер тот единственный уголок на земле, где он чувствовал себя счастливым, где забывал про свои горести, где все было тепло, красочно, добродушно и улыбчиво. Где все было светло. Свет! Свет потух, был и нету. Кто-то нажал выключатель, бац, и стало темно. Вопрос только в том, сможет ли этот кто-то нажать на выключатель еще раз.

Андрей шел домой, из одной квартиры в другую. Метель заметала его следы, неистовствовала за его спиной. Андрей шел все медленнее и медленнее, пока совсем не остановился, а потом вдруг развернулся и бегом побежал назад.

* * *
Утро окрасило мир в розовые, голубые и кремовые тона. Зимнее солнце било в окно, освещало комнату. Андрей потянулся, открыл глаза. Со стены на него смотрели фотографии, мягко улыбались. Андрею стало тепло и уютно от этих взглядов. Он поднялся с кровати и пошел на кухню. До двери не дошел, что-то бросилось в глаза. Что-то необычное, чего раньше не было. Он замер, долго соображал. Он боялся поверить в это, сердце сумасшедше заколотилось в груди. Андрей подошел к окну. На подоконнике стояла плошка, за которой он вчера вернулся к Валерке. Плошка с высохшей, не подававшей никаких признаков жизни, лианой.

В этой плошке сквозь кучу сухих листьев и стеблей пробивался свежий зеленый росток старой новой лианы.

— Прижилась, черт подери!!! — проорал счастливый Андрей на всю квартир… Нет, на весь дом.

Дядя Валя, Валентин Федорович Зотов, тут же выразил желание побыть электросексом, который лечит и двигает глазами. После уточнения терминов он согласился быть экстрасексом.

— Экстрасенсом…

— Ну ладно… экстрасенсом…

В. Орлов
Давно Максим сюда не захаживал. Раньше, когда учились в школе, потом в институте, бывал здесь чуть ли не каждый день, а потом как-то разбежались, отдалились друг от друга. Не то чтобы переругались, а просто жизнь не дает часто встречаться, хоть и живут в соседних домах. Вот и сейчас забежал на минутку, чтобы отдать Толику книжку, которую брал почитать, и попросить что-нибудь новенькое. А Толик в своем репертуаре: впустил, проводил в комнату, усадил и с воплем «погоди минутку» исчез.

Максим бродил по комнате, которая когда-то казалась такой огромной. А теперь то ли он уже не шестилетний мальчик, то ли комната уменьшилась. Максим остановился возле книжных полок, стал изучать их содержимое. Вошел Толик, вытирая о себя мокрые руки:

— Извини, Макс, дела семейные.

Толик знал Максима с шестилетнего возраста, а потому называл его, в зависимости от настроения, на разные лады: то Максом, то Максимычем (хотя Максимова отца звали Денисом), то Ксимычем, то вообще Симычем, а иногда и еще как. Максим не обижался на этих «Симычей-Ксимычей». Он не обиделся даже тогда, когда пятнадцатилетний Толик, посмотрев какой-то импортный фильм и нахватавшись оттуда дурацких словечек, пару дней называл Максима «дыркой в жопе». А чего обижаться, когда эта «дырка в жопе» прозвучала не грубо с насмешкой и издевкой, а как-то шутливо и по-доброму.

— Представляешь, Макс, жена заставила посуду мыть. «Я, — говорит, — работаю, как и ты, так что будь добр хоть что-то по дому делать. Я, — говорит, — не лошадь». А я что, ее с лошадью сравнивал? Да будь она на лошадь похожа, разве б я на ней женился? — Толик говорил вроде как серьезно, но в глазах плясали черти.

— Совсем ты обленился, черт женатый. Я вот с работы прихожу и сам себе жрать готовлю, и посуду мою, и стираю, глажу, ну, в общем, все сам.

— А ты жил бы с мамой, она о тебе и заботилась бы.

— Не хочу.

— Ну тогда женись.

— Ладно, подумаю. Я вот тебе книжку твою принес.

Максим протянул Толику книжку — это были красиво изданные «Хроники Амбера» Роджера Желязны. Толик взял книгу, глаза его загорелись.

— Прочитал?!

— Прочитал, — подтвердил Максим.

— Ну как?

— Ничего, приятно.

— Ничего? Да это ж потрясная книжка!

— Ну я бы не сказал, что прям потрясная, но вполне.

Толик, явно не согласный с другом, стал, как ему казалось, красочно расписывать достоинства книги, сюжета, языка и стилистики. Макс слушал вполуха, потому как со стороны эта бурная речь звучала как лекция по литературе с урока из десятого класса. Литература, школа… В голове поскакали мысли.

Вот интересно, чему учит литература? Не Литература, а то, что у нас проходят в школе. Ну, русские народные сказки — это вообще! Ты мне — я тебе. Не стреляй в меня — я тебе пригожусь. Не ешь меня — я тебе песенку спою. Не… — я… Хм, а это стремление в сказках к лучшей жизни? В чем счастье? Не в знаниях, не в умении творить, а в том, чтобы поплотнее набить свой желудок, побольше есть, помягче спать и ничего при этом не делать.

Ладно сказки, а для тех, кто постарше? Одна изменила мужу и утопилась в пруду, таким образом нарушив сразу два Божьих завета. И что? А ничего — стала лучиком света в темном царстве. Мораль? Нарушайте мораль общества и останетесь жить в веках. Достойно Джека Потрошителя.

Другой сочувствовал революционно-настроенным элементам и потому спал на гвоздях и сидел на диете, а у него, между прочим, денег было немеряно. Как там говорилось у более достойных классиков? Не учите меня жить, лучше помогите материально.

Ну и последний писк — это уже ни в какие ворота не лезет. Убивец и шлюха. Один укокошил беззащитную бабушку и думает, хорошо он сделал или плохо. Вторая просто вышла на панель. В этом, конечно, нет ничего сногсшибательного, но. Большое такое НО. Шлюхи, оказывается, бывают плохие и хорошие. Дочка Мармеладова, разумеется, шлюха хорошая. Ее нужда выгнала на панель, и занимается она этим не для собственного удовольствия. Вот интересно только, а что — другие проститутки исключительно дочки миллионеров? Они что, идут на панель, чтобы поразвеяться, для удовольствия, со скуки?

Максим хотел поведать все это Толику, но обнаружил, что тот все еще говорит о «Хрониках Амбера».

— …а как красиво написано?

— Что? — не понял Макс.

— Да все! Эти прогулки по отражениям, эти карты! А потом сидишь и думаешь: «А вот как представлю себе сейчас… И тут же мир изменится и пойду гулять по другим мирам».

— Честно говоря, — признался Макс, — я эти прогулки пролистал. Мне они показались скучными.

Толик посмотрел на него с таким выражением, как будто смотрел на осла с большими ушами.

— Ладно, — согласился Макс, — я ее еще раз перечитаю.

* * *
И он прочитал книгу еще раз. Он старался смотреть на нее глазами Толика. Так же, конечно, не получилось, но впечатление от книги осталось совсем другое. Он дочитал последние страницы и стал накручивать диск телефона, пытаясь прозвониться Толику. Наконец ему это удалось.

— Привет.

— А? Ксимыч? Погодь момент.

Максим подождал. Из трубки слышался шум воды, голоса, погромыхивание, потом вода течь перестала, что-то щелкнуло, и он услышал голос Толика:

— Макс, прикинь, она меня заставила носки мои стирать.

— Ну ни фига себе! — смеясь, ужаснулся в трубку Максим. — И на хрена тебе жена была нужна?

— Сам удивляюсь, — засмеялся Толик. — А ты чего звонишь? Случилось что?

— Да нет, просто прочитал… перечитал твою книжку и решил позвонить.

— Ага, — оживился Толик. — Ну, теперь-то вник? Почувствовал?

— Да. Теперь — да. Ты знаешь, это ведь грандиозная идея. Телепатия рассматривается с другой точки зрения. Не как усилие воли, а как игра воображения. Ведь если попробовать, то это может сработать и в реальной жизни.

Толик на другом конце провода обреченно вздохнул, голос его звучал уже без той живости и азарта, которые сквозили в нем несколько минут назад.

— Хорошо, вот ты и попробуй, ты же у нас человек с воображением. С таким воображением… — Трубка рассеянно помолчала. — Ты мне книжку занеси как-нибудь, а я тебе еще чего-нибудь дам.

— Хорошо, пока.

— Пока.

Макс повесил трубку. Кто-то кого-то недопонял, не так понял. Ну и что? В конце концов, каждый понимает искусство по-своему, у каждого свое миропонимание. Но, как он понял, здесь изложена другая точка зрения на телепатию. Ведь все люди, которые обладают, или говорят, что обладают, телепатическими способностями, утверждают, что телепатия — это усилие воли, мысленный приказ. Хотя иногда бывает и механическое усилие плюс изворотливый ум. Сам Макс видел по телевизору, как мужик, делая пассы руками, заставил шарик вертеться и висеть в воздухе. Мужик напрягался, хмурил брови, вращал очами, а потом опустил руки, и всю картину показали общим планом, целиком.

Шарик от настольного тенниса действительно висел в воздухе, но крутил его вовсе не мужик. Струя воздуха затягивалась в пылесос, стоящий рядом, проходила сквозь него и вылетала мощным потоком с другой стороны. Этот поток подхватывал шарик и вертел его в воздухе, а мужику оставалось только разыгрывать клоунаду. Вот вам и экстрасенс.

Макс вздохнул. Но ведь не все такие, дыма без огня не бывает. Значит, есть и настоящие, которые двигают стаканы с водой усилием воли. СТОП! Усилием воли! А в этой книге нет усилия воли, есть только усилие воображения. Герои берут образ и, коверкая его в своих фантазиях, изменяют мир. А может, так можно и в реальной жизни? Он услышал ироничный голос Толика:

— Попробуй, ты же у нас человек с воображением. С таким воображением.

А что? И попробует. Кто ему помешает? Кто будет смеяться, если ничего не получится? Макс посмотрел на стол, за которым сидел. Нужно что-то очень легкое. Он выдернул волосок из своей густой черной шевелюры, поморщился и положил волосок на стол. Попробовать усилием воли, как все? Нет, ничего не выйдет. Надо пробовать, как в книжке.

Он долго смотрел на волосок, пытался представить его лежащим на несколько сантиметров ближе к себе. Ничего. Дальше от себя. Опять ничего. Он смотрел на волосок минут сорок, пока глаза не заболели и не начали слезиться. Макс зажмурился, потер глаза руками, но даже когда закрыл глаза, волосок продолжал стоять перед внутренним взором. Допрыгался! Макс переместил волосок к себе, от себя, снова к себе. Легко двигать предметы в воображении, но не живьем. Он открыл глаза, вздрогнул.

Показалось? Да нет, не может быть. Макс опять закрыл глаза, передвинул волосок перед внутренним взором и открыл глаза. Точно, сдвинул! Но… Челюсть его поползла вниз, уперлась в стол. Макс закрыл рот и засуетился. Получилось! Получилось!!! Теперь надо попробовать еще что-то. Что-то более существенное. Он побежал на кухню, взял там стакан и вернулся вместе с ним в комнату. Стакан простоял перед ним минут десять. Макс всматривался в стекло, изучал его до мельчайших деталей, потом закрыл глаза и представил стакан стоящим не на столе, а на полочке, на кухне, где он его и взял. Он открыл глаза, стакана перед ним не было. Максим подскочил и побежал на кухню, по дороге навернулся, больно ушиб колено, но не обратил на это ни малейшего внимания. Прихрамывая, он вбежал в кухню, открыл шкафчик с посудой… СТАКАН СТОЯЛ НА ПОЛКЕ!

* * *
Прошло два года. Макс постепенно набирал популярность, его показывали по телевизору, о нем писали в газетах, хвалили на все лады. Было за что. Он тренировался изо дня в день, у него уже получалось передвигать предметы и с открытыми глазами, и несколько предметов сразу, и огромные предметы. Он развлекался, поднимая в воздух сначала стаканы, потом табуретки, кресла, кровати. Последний рекорд был старый бабушкин гардероб — совершенно неподъемная конструкция. Однако то, что не могли сделать несколько грузчиков, очень легко, почти шутя, получалось у Максима.

— Сим-Симыч, — в трубке звучал естественно голос Толика. — Здорово, братан.

— Толька? Ты откуда?

Дело в том, что Толик последние полтора года жил в Германии. Что поделать — командировка.

— Я из соседнего дома, — радостно сообщил Толик.

— Вернулся?

— Вернулся.

— Когда?

— Сегодня днем.

— А ты…

— Слушай, — перебил его Толик, — приходи ко мне, тут и поговорим. Мы приехали, жена шикарный ужин затеяла, тут все почти готово… Гы-ы-ы.

— Ты чего?

— Плачу.

— С чего это? Ты что, стал настолько сентиментальным?

— Нет, просто жена заставила лук резать. Ладно, ты идешь? Я жду.

Максим хотел еще что-то спросить, но Толик повесил трубку. Макс вздохнул и стал собираться.

* * *
Он перешагнул порог и попал в давно забытую атмосферу радушия, которая, как уже говорилось, витала в этом доме. Вопли, громогласное приветствие, тапочки с их стороны, бутылка и букет для Галочки — жены Толика — с его стороны. Перешли к столу. Было шумно и весело, было море эмоций и переживаний, рассказов. Толик шумно и радостно рассказывал про Германию, а вернее, про преимущества России перед этой страной. Макс слушал уже не очень внимательно, смотрел на друга. Толик почти не изменился, только усы сбрил и пивное брюшко отрастил, а так остался таким же веселым, громогласным, с озорной улыбкой и добрыми глазами.

— Ну а ты-то как?

— Да как всегда.

— А мне тут про тебя такое рассказали, даже показали. Погоди. — Толик встал из-за стола и полез в шкаф. — Вот, смотри.

Толик вытащил видеокассету из коробки, вставил ее в магнитофон, включил магнитофон и телевизор. На экране промелькнула заставка программы «Тема», появилась надпись «эпиграф» и сюжеты с экстрасенсами, сменяющими друг друга: один заряжал воду, другой двигал часы по столу, еще один считал до тридцати, перемежая счет призывами сомкнуть веки. После того как экстрасенсы с экрана исчезли, пошла реклама. Толик поморщился, нажал кнопку пульта. Звук исчез, а картинки задергались, замелькали, быстро сменяя друг друга. Реклама пронеслась вихрем, на экране появилась заставка «Темы», Толик снова щелкнул пультом. Звук вернулся, и на экране появились Гусман и герой программы. Максим!

Макс фыркнул и уткнулся в тарелку с салатом.

— Когда только успел, — пробормотал он себе под нос, жуя салат.

— А это мне Вовка Кутепов принес, — охотно объяснил Толик. — Я когда приехал, на него наткнулся в подъезде. Ну потрепались, а потом он мне и говорит, что ты в гору попер, что черт-те что творишь, даже по телику тебя показывают. А потом разошелся, потащил меня к себе, орал, что я должен это видеть.

— Кассету он тебе дал?

— Да, он передачу с телевизора записал. Он сказал, что эта уже не первая, но то, что раньше показывали, он записать не смог. А эту вот в программе увидел и неделю ждал, когда покажут, чтобы записать. Он теперь гордится и перед всеми хвастается, что у его соседа друг — знаменитость, во чего вытворяет.

Толик замолчал, а Макс смутился, уставился в телевизор. Там Гусман вошел в раж, задавал вопросы, восхищался. Макс прислушался, хотя знал передачу наизусть.

— Если это не профессиональный секрет, то мне да и зрителям очень интересно было бы узнать: как вы это делаете? — вопрошал Гусман в телевизоре.

— Ха-ха, — рассмеялся Макс с экрана телевизора. — Да очень просто.

— И все же, Максим Денисович, — допытывался Гусман.

— Знаете, вы можете мне не поверить, но все проще, чем вы думаете. Я беру предмет и тщательно изучаю его до мельчайших подробностей, я вникаю в его сущность, в каждую детальку, вижу все, становлюсь с ним единым целым… Ну, хм, это уж очень громко звучит, но это так.

— А потом?

— А потом? — переспросил Макс в телевизоре задумчиво. — Потом я мысленно… Нет, не мысленно, а в воображении перемещаю предмет, представляю его в другом месте, ну… я не знаю, как сказать, но приблизительно так.

Макс, не в телевизоре, а насамделишный, оторвался от экрана. Толик пристально смотрел на него, наконец спросил:

— Слушай, Симыч, а ты… Ты только не обижайся. Ты действительно это делаешь, или это трюк?

— Я действительно это делаю, и это можно расценивать и как трюк, только без всякого жульничества.

— Правда? — в голосе Толика сквозило недоверие.

Макс усмехнулся, несколько секунд смотрел на телевизор, где на экране все еще выплясывал Гусман со своими вопросами. Потом Макс закрыл глаза, картинка на экране застыла, потом пленка стала мотаться вперед, картинки замелькали на экране, снова замерли и замелькали в обратном направлении, к началу передачи. Промотавшись до середины, кассета остановилась, на экране замер Гусман с открытым ртом, чуть дернулся и сменился улыбающимся Максом. Толик сидел с таким же открытым ртом, как и у Гусмана.

— Как ты это делаешь? — выдавил он осипшим голосом. Галя вообще не смогла ничего сказать. Макс улыбнулся и посмотрел на экран. Картинка ожила, и Макс с телеэкрана, смеясь, сообщил:

— Ха-ха, да очень просто.

— И все же, Максим Денисович?

— Знаете, вы можете мне не поверить, но все проще, чем вы думаете.

Я беру предмет и тщательно изучаю его до мельчайших подробностей, я вникаю в его сущность, в каждую детальку, вижу все, становлюсь с ним единым целым… Ну, хм, это уж очень громко звучит, но это так.
— А потом?

— А потом? Потом я мысленно… Нет, не мысленно, а в воображении перемещаю предмет, представляю его в другом месте, ну… я не знаю, как сказать, но приблизительно так.

Картинка на экране снова замерла, Макс подумал, экран погас, видеомагнитофон заурчал, выплюнул кассету. Все молчали.

— Здорово, — выдохнул наконец Толик. — А еще что-нибудь?

Макс убрал руки под стол, посмотрел на стопку с водкой. Стопка поднялась в воздух и тихо, не расплескивая содержимого, поползла выше и выше, замерла. Макс запрокинул голову, открыл рот. Стопка перевернулась, выплеснула водку в подставленный Максов рот и так и осталась висеть над столом. Макс пощелкал пальцами, подобрал закуску, закусил. Толик не успел заметить, как это произошло, но стопка снова оказалась на столе, притом наполненная до краев.

* * *
Галя убирала со стола. Уже хорошо поддатый Макс собрался топать домой. Толик, шатаясь, поперся его провожать. Они оделись кое-как, вышли на лестницу, свет в прихожей у Толика погас сам, и дверь закрылась, хотя никто ее не трогал.

Они вышли на улицу. Морозный, пьянящий воздух ударил в лицо.

— Максик, — орал пьяный Толик на всю улицу, не смущаясь того, что было уже полпервого ночи. — Я тебя люблю, ты гений!

— Это ты гений, — вторил ему Макс. — Ты и твой Желязны. Это вы мне подсказали идею.

— А ты все можешь? — поинтересовался Толик.

— Да, старик, я все могу. Смотри!

Макс подошел к фонарному столбу, оперся о него и стал пристально вглядываться в скамейку у подъезда. Скамейка поднялась в воздух, завертелась и с диким грохотом рухнула вниз.

— Во, — подытожил Макс.

— Здорово, — восхитился Толик. — А еще?

— Еще? — Макс огляделся в поисках чего-то, на чем можно было поэкспериментировать. По темной ночной улице шла девушка.

— О! — сообщил Макс. Он пошел к девушке навстречу, широко раскинув руки.

Девушка испуганно шарахнулась в сторону. Но Макс упорно продолжал идти в ее сторону. Фонари стали светить ярче, загорелись даже те, у которых минуту назад были выбиты лампочки. Девушка оказалась освещенной так, будто в нее лупил луч прожектора. Макс приблизился.

— Разрешите с вами познакомиться, — протянул Макс.

Девушка испуганно дернулась, вывернулась, обошла Макса, прижавшись к краю тротуара, побежала.

— Куда? — крикнул Макс.

Толик засмеялся.

— Я все могу, — с ослиным упрямством заявил Макс.

Девушка бежала, как и бежала, но почему-то теперь она не двигалась с места. Толик смотрел на нее уже без смеха, но все еще с улыбкой.

— Пошли, — скомандовал Макс. Они приблизились к девушке. На ее испуганном побледневшем лице были слезы.

— Мамочка, — тихо, одними губами прошептала она.

— Разрешите, — завел Макс старую песню, — с вами.

— Отпусти ее, Ксимыч, — Толик говорил уже без улыбки. — Не надо так.

Макс нервно повел плечом, но отпустил. Девушка дернулась, споткнулась, но не упала, а скрылась в ночи.

— Ты видел? Я всесилен, — орал разошедшийся Макс.

Он рассматривал теперь огромный помойный бак. Бак с металлическим лязгом оторвался от земли, из него посыпался мусор. Бак проплыл по воздуху несколько метров и завис над головой Макса. Толик смотрел хмуро, он протрезвел и перестал смеяться.

— Слушай, Макс, а ты не боишься? — спросил он вдруг

— Чего?

— Того самого, — неопределенно сказал Толик.

Макс не понял, в затуманенном алкоголем мозгу мысли вертелись вяло, как сонные осенние мухи. Боится? А чего ему бояться, когда он всесилен. Он может все, на что только способно его воображение, а оно у него богатое, способно на многое.

— Нет, — ответил Макс, — не боюсь. Чего мне бояться?

— А вдруг ты надорвешься, что тогда?

Макс поднял голову, огромный металлический бак, до краев наполненный мусором, висел в ночном небе над его головой. Что будет, если он надорвется? Он четко представил себе упавший бак, под которым распростерлось его бездыханное окровавленное тело. Он представил себе это всего на секунду, на долю секунды, но представил так ясно… Идиот!!! Неимоверным усилием его затухающий разум попытался исправить ошибку, вернуть бак на прежнее место…

* * *
— А вдруг ты надорвешься, что тогда? — спросил Толик, спросил из чистого любопытства, не задумываясь. Интересно, почему люди сначала говорят, а потом думают?

Огромный бак, висящий над головой Макса, дрогнул и ринулся вниз под действием силы земного притяжения. Раздался хруст, сдавленный стон, что-то мокрое, теплое брызнуло в лицо стоящему в трех шагах Толику. Бак припечатал Макса к земле, застыл так на долю секунды и резко поднялся вверх, так и остался висеть в ночном зимнем небе. Толик, не веря своим глазам, не в силах вымолвить и слова, сделал пару неверных шагов, упал на колени рядом с тем, что еще недавно было его другом. Он так и просидел до утра, без слез, без единого звука, не веря тому, что произошло.

Фонари на их улице горели ярко еще неделю, потом снова побили половину лампочек. Висящий в воздухе помойный бак целый месяц был достопримечательностью района, на него приезжали посмотреть, рядом с ним фотографировались, и сам бак фотографировали отдельно. Потом, как-то проснувшись наутро, жители окрестных домов не увидели бака на его привычном месте. Кто его снял? И как? И куда унес? Ответы на эти вопросы остались загадкой. Программу «Тема» с Максимом Денисовичем, посвященную экстрасенсам, повторили через две недели на канале ОРТ с пометкой: «Памяти великого экстрасенса посвящается».

Толика, задержанного на месте преступления по подозрению в убийстве известного экстрасенса, выпустили из милиции.

Я ПОДАРЮ ТЕБЕ МИР!

Юле Н.

… Вначале создал Бог небо и землю..

…. И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию…

…и увидел Бог, что все, что Он создал и вот, хорошо весьма…

Первая книга Моисеева: Бытие (1.1), (1.27), (1.37).Он творил. А как иначе? У Нее день рождения, а Он… Надо было что-то придумать, а с деньгами напряг, да и вообще, дежурные подарки довольно скучны.

И Он творил. Это будет лучшее, созданное Его руками. Это будет Мир. Довольно улыбнулся. Представил, как придет к Ней, швырнет свое творение к Ее ногам и воскликнет:

— Я дарю тебе этот мир!

Да, именно так. И надо населить этот шарик созданиями, похожими на Него. Пусть они будут в чем-то наивными, где-то способными на безумство, пусть они швыряют миры к ногам любимых и дарят им звезды. Да будет так! Зарождающееся творение вспыхнуло миллионом красок, и Он удовлетворенно потер руки. Окинув взглядом принимающее определенную форму деяние рук своих, пришел к выводу, что получается довольно неплохо. И не просто неплохо, а даже хорошо.

* * *
Прошла неделя, и Он явился к Ней со своим творением. И швырнул его к Ее ногам:

— Милая, я дарю тебе этот мир…

… Взял Господь Бог человека и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его…

Первая книга Моисеева: Бытие (2.15).

Она любовалась подарком, переставляла его со стола на полку, с полки на тумбочку, с тумбочки обратно на стол. Никак не могла подобрать достойное место для этого великолепия. Пожалуй, это лучшее, что Он создал. Нет, Он, конечно же, не гений, но это… Это поистине шедевр. Шедевр, рядом с которым меркнет все изящество Ее комнаты. Да не только комнаты, а и всего со вкусом обставленного дома.

Улыбнувшись своим мыслям, Она положила подарок перед собой на стол, села и принялась любоваться.

… Ибо через семь дней я буду изливать дождь на Землю сорок дней и сорок ночей и истреблю все существующее, что я создал, с лица Земли…

Первая книга Моисеева: Бытие (7.4).

Поссорились из-за пустяка. Он был не прав, хотя теперь уже Она в этом сомневалась. Наверное, не правы были оба, только кому от этого легче? Она сказала что-то едкое. Он вспылил. Она разошлась еще сильнее.

Ну почему, почему Она не сдержалась? А он тоже хорош! Развернулся, хлопнул дверью и…

И все. Неужели действительно конец? Хотя ссоры в последнее время возникали все чаще и чаще, но представить себе, что все так скоро кончится, Она не могла.

Как все это глупо, нелепо. Почему? И ведь Он не придет, не попросит прощения. И Она не пойдет извиняться. Почему? Ведь глупо же это, ведь хочет, чтобы Он вернулся, но не пойдет.

От этих мыслей стало совсем тошно. Стало безумно жаль ушедшего счастья, стало до жути жаль себя, и Она заплакала.

Сидела за столом, подперев голову рукой, и смотрела на Его подарок, тот самый шедевр, что создал для Нее. Слезы медленно набухли на глазах, тихо покатились по щекам, закапали вниз. Горькие, безмолвные, безысходные…

… Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему…

Евангелие от Марка. Святое Благовествование (13).

— Послушай…

— Что еще?

— Нет, ничего…

Он вернулся. Но вернулся лишь для того, чтобы собрать вещи. Вернулся для того, чтобы уйти. Уйти навсегда. Что делать?

Он молча ходил по дому и методично, бездумными заученными движениями выхватывал и складывал свои скудные пожитки. Только самое нужное, только то, без чего уже не может.

Она молча смотрела на Него. Хотела что-то сказать, но сдержалась. К чему?

Потом все-таки решилась:

— Подожди.

— Что еще?

Запнулась, а предатель-язык, воспользовавшись секундным замешательством, ляпнул совсем не то, что хотела:

— Погоди, я хочу вернуть тебе то, что ты мне подарил.

* * *
Он брел по серой, дождливой улице. Ветер рвал полы расстегнутого плаща, трепал длинные волосы и старый клетчатый шарф. Так больно, так горько, так одиноко теперь…

Кто виноват? Зачем теперь об этом думать. Теперь, когда все осталось в прошлом. Теперь просто паршиво, и все тут.

Он остановился на углу какого-то старого кирпичного дома. Прислонился к обшарпанной стене. Через осыпавшуюся местами штукатурку проступала кирпичная кладка. Кое-где развевались на ветру полуободранные объявления: куплю, продам, обменяю, сдам…

Сунул руку в карман в поисках сигарет, но вместо знакомой картонной пачки нащупал что-то круглое. Потянул. В руке оказался маленький шарик. Маленький шедевр. Созданный Им мир. Мир, который Он наполнил наивными безумцами, способными дарить звезды.

А вот интересно, то, что Он создал, меняется вместе с Ним или остается в том первозданном виде? Что-то больно сжалось внутри. Он оторвался от стены и пошел прочь.

Уже на ходу сжал в руке шарик и, смятый, будто пачку из-под сигарет, не глядя швырнул в стоящую рядом урну.

… Ссутулившаяся спина Его растворилась в сером мареве. Он не видел, куда и как летит скомканный шарик. Это Его уже не интересовало…

Новейший Завет. Книга первая: Начала (1…).

Одной из моих иллюзий

Взмах кисти, еще один, еще… Мастер вытер пот со лба тыльной стороной ладони. А может, пота и не было вовсе, просто нервное движение. Все от усталости. Творит беспрерывно, не ест, почти не спит. Служанка ломилась в мастерскую первые дни со своими завтраками, обедами и прочими трапезами. Глупышка, неужто не понимает, что сытость хозяина ничто в сравнении с творением? Даже Творением. Не понимает, ответил сам себе. Пару раз выставил ее довольно грубо, но все равно не поняла. Просто решила, что хозяина лучше не трогать.

И правильно, его сейчас действительно лучше не трогать. Противопоказано трогать. Он и так на последнем пределе. Устал — это не то слово, вымотался. Но останавливаться нельзя. Эту работу он должен довести до конца на одном дыхании, не останавливаясь, иначе ничего не получится. И это не прихоть, не бред. Просто он так чувствует. Чувствует, что если остановится, то закончит, конечно, потом. Закончит талантливо, но что-то потеряется. А терять ничего нельзя. Можно лишь совершенствовать, совершенствовать до бесконечности. Ведь видно же, что вот здесь и здесь надо…

Штрих, еще штрих. Кисть движется словно живая, будто бы чувствует самого мастера. Вот она задумчиво замирает, а вот начинает нетерпеливо, стремительно дергаться, рождая немыслимую игру света и тени, цвета, чувства… А мимика, жест, настроение… Штрих, еще штрих…

* * *
Кисть выпала из ослабевших уже донельзя пальцев. Вот теперь все. Нет, конечно, он не доволен, есть что доработать, но сил уже больше нету. Все. И, тем не менее, получилось. Хорошо получилось. Не совсем так, как виделось вначале, не совсем так, как хотелось, но кто об этом знает, кроме него?

Обтер об себя испачканные краской руки, отошел в сторону. Работа не отпускала, притягивала взгляд, приковывала. Да, она удалась. И не мудрено, ведь он даже не писал ее — выписывал. Тяжело опустился на лавку. Сил не осталось ни на то, чтобы раздеться, ни даже на то, чтобы прилечь. Заснул полусидя, но перед глазами стояла Она. Чистая, светлая, святая. Та, что промелькнула солнечной улыбкой в пасмурный день в серой толпе на базаре. Та, что солнечно улыбалась теперь с блестящей еще не высохшей краской картины. Идеал, эталон, святость, спустившаяся с небес на грешную землю.

* * *
Это произошло спустя дней десять. Он проснулся посреди ночи, вдруг. Проснулся у себя в мастерской. Проснулся от того, что в комнате кто-то тихо переговаривался.

Воры, пронеслась первая испуганная мысль. Мастер зажмурился, но тут проснулся здравый смысл. Какие воры, голоса-то женские, ехидно заметил он.

И действительно голоса были женские. Мастер прислушался. О, какие это были голоса! Нежные, мягкие, струящиеся, будто лунный свет по водной глади.

— …приходил, — услышал он обрывок фразы.

— А это кто? — заинтересовался другой голос. Этот принадлежал, видимо, еще более юной особе, и оттого звучал еще очаровательнее.

— Очень состоятельный мужчина. Из иудейского квартала. Там, говорят, все сплошь купцы. Так вы его видели? Очаровашка!

— Да он же старый, — вклинился третий голос.

— И ничего не старый! Не мальчишка, но все равно — прелесть. А какие у него нежные пальцы.

— А ты откуда знаешь? — не унималась третья.

— Мне ли не знать! Когда он проходил мимо меня, то надолго остановился и смотрел, смотрел… Боги, как он смотрел! А потом нежно провел по…

— Помечтай-помечтай, — ехидно оборвала ее третья. — Мечтать, говорят, не вредно.

Мастер, стараясь сохранить видимость того, что он все еще спит, повернулся. Голоса притихли, какое-то время стояла тишина, потом снова заговорили, но уже тише:

— Спит?

— Да вроде…

— Мечтай потише, а то разбудишь.

Мастер приоткрыл глаз и чуть не подскочил от удивления. Разговаривали действительно женщины, но женщины, которые в принципе не могли и не должны были этого делать. Первый услышанный им голос принадлежал Венере, которую собственноручно вырезал из мрамора три года тому.

— Кстати, — заметила мраморная статуэтка, которая вместо того, чтобы стоять, как ей положено, сидела, закинув ногу на ногу. — А как вам наш мастер?

— Я его обожаю! — взвизгнула та, улыбка которой и сейчас светилась солнцем, та, которую создал десять дней назад. — Он, он…

— А мне его жаль, — вклинился голос третьей, не менее очаровательной, что смотрела с другой картины. Голос ее перестал быть ехидным и звучал теперь с некоторой грустью. Именно этот едва заметный налет грусти, вкладывал он в портрет лет пять назад. Или уже шесть?

— Почему? — заинтересовалась Венера.

— Он наивен, — коротко ответила та.

— Интересно.

— Совсем нет. Вы знаете, что он видит в вас? Не знаете. А я знаю. Он творит то, чего ему недостает в жизни. Он создает нас. Прелестных, очаровательных, очень разных, но одинаковых в одном.

— В чем? — дружно спросили мраморный шедевр трехгодичной давности и масляный шедевр, последний мазок которого лег на холст полторы недели назад. Такие разные и такие одинаковые.

— В том! — неожиданно резко огрызнулось грустное ехидство. — Все мы, созданные им, — святые. Он творит эталоны. Он ищет свой идеал. Он создает иллюзии. Красивые, нежные, теплые, неимоверно женственные. Он вкладывает в нас то, что для него недостижимо в жизни, думает, что создает святых, а на самом деле… Вот ты, — обратилась она к Венере, — которую ночь рассказываешь с восторгом о том, как тебя лапал этот купец из иудейского квартала.

— Ну? — не поняла мраморная красотка.

— Вот я и говорю, что он творит иллюзии. Все мы в этом, а он считает нас святыми. Мне жаль его.

— Стерва! — рявкнул мастер и проснулся окончательно. Вскочил с лавки, пронесся через комнату и пристально посмотрел на только что говоривший портрет. Женщина на нем грустно улыбалась, застыв в той позе, которую сам ей придал. Рядом стояла мраморная Венера, чуть левее лучезарно улыбалась созданная полторы недели назад… иллюзия!

Теперь он увидел в них иллюзии. Нервно подрагивающими пальцами зажег свечу, заметался по комнате. В тусклом дрожащем язычке пламени появлялись образы. Сотворенные кумиры. Сошедшие с небес святыни. Созданные им самим.

Вот оно как, он мог ждать предательства откуда угодно, но не от своих творений, а тут…

— Предатели. — На глазах у мастера блеснули горькие слезы.

Из темноты глянуло прелестное личико опрокинутого идеала, развенчанного кумира, замаранной святыни. Кто виноват в крушении идеалов?

В этом мир виноват. Мир, в котором не осталось ничего святого. Разве что в произведениях искусства, что по замыслу творцов должны как-то идеализировать этот мир. Хотя, как теперь выясняется, и здесь не осталось святого.

Тогда в этом виноваты люди! Люди, что не желают видеть чистого, светлого, а если видят, то, воровато оглядываясь, стараются замарать, чтоб не светилось. Звери, нелюди!

Но что тогда? Быть может, это он? Он сам виноват в том, что пытается бежать от грубой реальности в мир иллюзий и фантазий. Ведь видел же в женщинах Женщин. Видел только прекрасное, а на поверку тыкался в безобразное, которое, смеясь, говорило: «Ну извини, сам виноват». И он тосковал, злился, рвал. А потом вспоминал, вновь видя только хорошее, идеализируя. Воссоздавал в камне и в краске. Может, зря? Ведь сказано было: не сотвори кумира. Тогда выходит — действительно некого винить, кроме себя. Верно?

Нет, не верно! Ведь предали его, пусть даже не желая того. Пусть жалея его искренне, но предали.

— Предатели, — прошипел он, давясь слезами. Не помня себя, метнулся к полкам, схватил молоток и со всей дури запустил в Венеру. Статуэтка, увлекаемая молотком, повалилась со своего пьедестала и раскололась на несколько здоровых кусков и пару десятков мелких осколков.

В следующий момент в руке мастера оказался нож…

* * *
Прибежавшая на шум разбуженная служанка застала в мастерской полный разгром. Разбитая вдребезги статуэтка, вспоротые все до единого холсты и хозяин, все еще сжимающий в руке нож. Мастер сидел на коленях посреди комнаты и глухо рыдал.

Служанка тихо приблизилась, наклонилась, обняла за плечи. Мастер глянул на нее невидящим взглядом, попытался отпихнуть.

— Тихо, спокойно, это я — Лиза, — ласково проговорила девушка, теперь она нежно поглаживала хозяина.

Мастер позволил поднять себя и оттащить на лавку. Упал на лавку, голова его опустилась на девичьи колени. Сильная, но мягкая рука пробежалась по волосам, пальцы путались в седых локонах. Мастер ощутил вдруг покой, ему стало уютно и хорошо. Кто-то ласков к нему, кто-то нежен с ним, кто-то предан ему еще. Быть может, кому-то он еще нужен…

Мысли потекли ровнее, он успокоился и заснул.

* * *
Краски ложились на холст мягкими линиями. С почти законченного портрета взирала сама нежность. Не просто взирала, а мягко, загадочно улыбалась. Идеал, эталон. Святость, сошедшая с небес на грешную землю. Лиза. Святая Лиза. Мона Лиза.

О том, что этот идеал тоже может рухнуть, мастер иллюзий старался не думать.

(На правах слова Божьего)
Предупреждение: эти записи содержат информацию чересчур откровенного характера. Если Вы не уверены в том, что готовы ее воспринять, лучше не читайте, продолжая оставаться в оковах всеобщего заблуждения. Если же Вы взялись прочесть сие правдивое повествование, не вздумайте называть автора шарлатаном или же ловить его на некоторой нелогичности. С точки зрения Бога здесь все логично до последнего слова, кроме Вас. Вы, творения рук моих, получились совсем не логичными, хотя на что-то и претендуете.

1
В начале сотворил Бог небо и землю.

Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.

И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.

И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Вы когда-нибудь проигрывались в покер? Вот так, чтобы сразу, вдрызг, и платить нечем? С этого все и началось: я продулся в пух и прах, да еще и напился к тому же. И не так важно, с кем я играл, важно, что количество наличности в моих карманах не соответствовало сумме проигрыша. Ну и, естественно, тот парень жутко расстроился, когда я сказал, что денег ему не отдам, он даже патруль вызвал от огорчения. А уж этим ребятам палец в рот не клади, они разбираться не будут, сразу в Ничто выкинут, что они, собственно, и сделали.

Находиться в Ничто мерзко. Ничего более мерзкого в жизни не испытывал. Наверное, так же чувствует себя висящее на вешалке пальто, запертое в темном шкафу. Ни тебе света, ни запахов, ни звуков, ни движения — ничего. Короче, ни пространства, ни времени. Нет, в шкафу, конечно, все это есть, да только один хрен, пальто этого не чувствует. Не знаю, сколько я таким образом провисел, если вообще можно говорить о времени в месте, где оно отсутствует, но это довольно утомительно, и я решил поразвлечься. Надо же найти хоть какое-то занятие.

Я отщипнул от себя атом, размножил его, слепил комочек плазмы и… Ну вот так всегда! В темноте ж ни черта не видно. Надоела мне эта тьма непроглядная, хватит. И я щелкнул выключателем.

Сначала в глаза ударил яркий свет, так отдавшись болью в голове, что я сразу вспомнил про выпитое накануне. А че, только у вас может быть похмельный синдром? Когда я, чуть попривыкнув, открыл-таки глаза, то понял, что сделал это напрасно. Мать моя, что я натворил! К горлу подступил ком, захотелось вывернуться наизнанку. Вот зачем, зачем мне понадобилось стряпать этот шарик в темноте? Может, я чего-то не понимаю в современном искусстве, но искусством его никогда не считал, а то, что получилось, тянуло как раз на подобный шедевр.

С горя я решил поспать, день и ночь все-таки у меня получились. Хотя, как написал тот дурак, который записывал Библию, я вроде бы назвал свет днем, а тьму ночью, но если идти от логики, то как я еще мог их назвать? День — он и здесь день, а ночь, соответственно, — ночь, и ничего не вижу в этом странного.

2
И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так.

И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.

И назвал Бог твердь небом. И увидел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день второй.

Утро я начал с мысли о том, что неплохо бы найти себе помощников. Естественно, в Ничто подходящей кандидатуры не нашлось, но кто сказал, что я не могу сотворить их самостоятельно, тем паче, что Ничто потихонечку начало становиться чем-то. Памятуя о вчерашнем безобразии, я вложил в свое творение всего себя до капли и, конечно же, опять перестарался. Во-первых, их получилось дюже много, но это-то не беда, а вот во-вторых… Во-вторых, они получились омерзительно чистенькими: все в белом, с постными рожами, с крыльями, и даже бошки у них были с подсветкой — чистые ангелы. Тьфу, пропасть!

С досады я вдарился в меланхолию и ничего больше не творил в тот день, только атмосферу к шарику приляпал, и все.

3
И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И собралась вода под небом в свои места, и явилась суша.

И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеюшую семя породу и по подобию и дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.

И произвела земля зелень, траву, сеющую семя породу и по подобию ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. И у видел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день третий.

С самого утра я собрал своих помощничков, все-таки буду называть их ангелами, уж больно они беленькие, таких непогрешимых не бывает, и принялся за дело. Уничтожить то, что я создал, я не мог, а вот поправить… Пришлось, конечно, повозиться: залили шарик водичкой, посеяли травку газонную, а один из ангелочков (вот сволочь) сорняков накидал. После такой выходки верить в непогрешимость ангелов мне расхотелось — гады они, хоть и в белом.

В общем, с этими посадками и поливами провозился до самого вечера, умаялся и завалился спать прямо на травку.

4
И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для освещения земли и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так.

И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо.

И был вечер, и было утро: день четвертый.

В тот день я занимался звездным небом. Красиво получилось, мне понравилось. Но большую часть времени я на Луну угрохал: спутники — это моя страсть. Еще в детстве любил модельки спутников клеить, но то — модельки, а то — Луна. Это действительно шедевр и моя скромность тут ни при чем.

Ангелы на сей раз мне не помогали, дурью маялись весь день. Хорошо хоть, не мешали. Только раз один подошел весь такой смущенный и говорит:

— Хозяин, может сорняки повыдергать? — А глазюки хитрющие, как пить дать, что-то затеял, зараза.

— Пусть будут, — отвечаю. — Кому они мешают? А если кому и помешают, так пусть сам их и выдергивает. Я вот на своем огороде всегда сам вкалываю.

5
И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И стало так.

И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что это хорошо.

И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле.

И был вечер, и было утро: день пятый.

С биологией я всегда был не в ладах, из всего многообразия знал только самых распространенных. Посему, как ни мурыжился, получилось слабовато. Ангелы, конечно, тоже постарались. Начали мастерить кто во что горазд. Ну и фантазия у этих гадов, только и слышно было:

— Хозяин, а можно птицу нелетающую сделать?

— Хозяин, а можно рыбу летающую сделать?

— Хозяин, а как к павлину перья цеплять?

И так до самого вечера. Такого понаворотили, а уж как я хохотал, когда они учили несчастных зверюшек «плодиться и размножаться».

6
И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину, сотворил их.

И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.

И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя, — вам сие будет в пищу; а всем зверям земным, и всем, птицам небесным, и всякому гаду, пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так.

И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой.

Нет, все-таки тот чувак, что писал Библию, был идиотом. Правда, он уверял, что я ничего не понимаю в высоком искусстве и знать не знаю, что такое литература, но мне не нравится, как он все перекорежил. Кретин! Ну неужели же он думает, что я такой урод, как все вы? Разумеется, я никого не делал по своему образу и подобию. А так как кукольник из меня неважный, то и получилось… Ну то, что получилось.

Идея создать что-то выше зверюшек родилась с самого начала, но вот только представить себе никак не мог, как же это что-то должно выглядеть. Ангелам я решил сей процесс не доверять, отослал их к такой-то матери флору докрашивать и фауну доделывать, а сам сел на берегу на песочек и давай ваять. Ё-мое, что получилось! Да я в детстве куличики красивше ляпал. А еще эти крылатые ходят и ржут, на меня глядя.

Я разозлился, сломал все к… и пошел искать другой материал, и нашел — глину. Из глины лепить было легче, хотя все равно выходило хреново: палка, палка, огуречик, получился человечек. Долго мучался с головой, но лицо так и не получилось, вышло только схематически. Но больше всего времени ушло на другое. Ну как его себе представить? Какое оно должно быть? Ясно только одно — не как у Людей. Я бы, наверное, еще долго мучился, а может, и вообще сделал бы всех человечков бесполыми, да ангел помог. Подходит ко мне и спрашивает:

— Хозяин, в какой цвэт рэдыска красыть? — Я так и подпрыгнул. Даже не стал спрашивать, что у него с дикцией.

— Ни в какой! — Он, бедняга, даже отшатнулся, и мне, хоть и хотелось его расцеловать, но пришлось сдержаться. — Давай сюда свою редиску.

Он мне редиску протянул, я ее подвесил куда надо, смотрю, чего-то не то. Но с овощами идея хорошая. Перебрали мы с тем ангелом все, что могли, особенно забавно смотрелись тыква и бобовые. Выбор я остановил на хрене — такой корешок, если кто не знает, — и по форме подходит, и название в самый раз.

Потом собрал ангелов и велел им понатыкать таких человечков побольше, а то одному скучно будет, по себе знаю. Ангелочки мои давай лепить, а я баиньки пошел. Что поделать, творческий процесс много сил отнимает.

7
Так совершены небо и земля и все воинство их.

И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал.

И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.

Весь седьмой день по местному времени я проспал, должен же у меня выходной быть.

А на восьмой проснулся, увидел, чего вокруг творится, и дурно мне стало. Такая круговерть, такое безобразие. Наводить здесь порядок я отчаялся, а потому оторвался от шарика и полетел в Ничто. Но мое Ничто все равно уже было чем-то. Чем-то кошмарным.!
Мама! Помогите! Заберите меня отсюда! Я больше не хочу! Я больше не буду! Выпустите меня из Ничто! Выпустите меня из этой тюрьмы!

А вокруг продолжал твориться хаос, созданный мной самим не то со скуки, не то от омерзения, не то просто с похмела.

8
— Чего орешь! Как карточные долги зажимать, так они все горазды, а как в Ничто попадут, так «спасите, помогите».

Меня дернуло, долбануло фонтаном реальных звуков, запахов, а когда раскрыл глаза, еще и образов. Ур-ря, я снова в реальном мире. Не знаю почему, но меня вырвали из того кошмара, что я сотворил. Перед глазами появился надсмотрщик, вот уж кого всегда по одежке узнаешь. Надсмотрщик подошел ближе, потеребил за плечо:

— Давай, узник горемычный, топай отседова. — Он громко сморкнул на пол и снизошел до объяснения: — За тебя залог внесли, так что ты пока свободен. Но берегись, еще раз попадешься, посажу в то же Ничто.

— Спасибо. — Я поднялся и вприпрыжку поскакал отсюда подальше. Больше никогда в тюрьму не попаду.

На улице меня ждала Флори, она увернулась от моих объятий и сообщила, недовольно морща носик:

— Еще раз, и я за тебя залог вносить не буду. Сам выкарабкивайся.

— Спасибо! Спасибо, Флори! — только и смог ответить я. — Больше никогда, честно-честно!

И, верите, до сих пор слово держу.

Под небом голубым

Есть город золотой

С прозрачными воротами

И яркою звездой…

Из репертуара Б. ГребенщиковаЯ шел по улице, не разбирая дороги. Мне было плохо. Почему? Да какая разница. В конце концов, может быть человеку плохо? Плохо, холодно, тоскливо, одиноко, безысходно, беспросветно… Боже, сколько эпитетов! Не в том дело.

Улицы пусты и безлюдны, ни одного человека. Совсем один. Черт, а чего ж я хотел в пять утра в воскресенье. Люди спят, только придурки, типа меня, по улицам шастают.

Небо просветлело, налилось ярким голубым цветом. А я все продолжал свой путь в не известном никому направлении. Перехода я не заметил. Небо осталось тем же голубым, солнце таким же теплым, деревья… Деревья как деревья, самые обычные. Вот только дома исчезли, а вдалеке поблескивало золотом какое-то строение.

Я замер, изменение пейзажа шарахнуло, как канделябром оглоушило. Где я? Как?.. Прошел через что-то. Ворота какие-то невидимые… прозрачные.

Из-за ближайшего дерева мягко, грациозно вышел лев. Во всем его виде была какая-то ярая необузданная сила, неукротимый поток энергии. Лев казался бесшабашным, вечно молодым и вечно веселым. Пышная грива его полыхала жарким огнем. Лев склонился в полупоклоне:

— Здравствуй, путник, — проурчал он, помахивая хвостом. — Ты устал и растерян, проходи, Город ждет тебя.

Надо же, подумалось мне, а кисточка на хвосте у него тоже огненная.

— Я действительно устал, — кивнул я. — Но что за город, о котором ты говоришь?

— Город один. — Мне показалось, или лев действительно усмехнулся в усы. — Вечный Город. Великий Город. Проходи.

И он снова растворился в зелени деревьев. Только тогда я обратил внимание на то, что деревья растут не сами по себе, как бог на душу положит, а аккуратно, заботливо высажены и ухожены каким-то искусным садовником. Садовник, сад… Я в саду.

Путаясь в мыслях и теряясь в догадках, я пошел по аллее. Деревья расступались передо мной, будто вытянувшийся по стойке смирно солдатский строй. Так неспешно я добрел до пруда. По зеркальной глади плавали белоснежные лебеди. На берегу стоял вол и грустными глазами смотрел на воду.

При моем приближении вол поднял рогатую голову и посмотрел мне… Нет, я бы ошибся, если бы сказал, что он посмотрел мне в глаза, он заглянул мне в душу.

— И ты пришел? — полным муки голосом произнес он. — А мне казалось, что ты бодр, весел, живешь шутя и радуешься жизни.

— Так казалось не только тебе, — пробормотал я.

— Да, — задумчиво произнес вол, в его глазах стояли слезы. — Ну что ж, иди. Город примет всех, кто идет к нему. Иди же, он ждет.

И он снова опустил тяжелую голову.

Аллея кончилась. Посыпанная песком дорожка уперлась в лестницу, резво убегающую вверх. Я тяжко вздохнул и побрел туда, куда уводили ступеньки.

Она казалась бесконечной, эта лестница, но, как и все в этом мире, она кончилась. Я вышел на широкую площадь и остановился с раскрытым ртом. На противоположной стороне площади возвышался сказочной красоты дворец. Блестящие золотом шпили беззастенчиво и как-то дерзко упирались в небо. Я загляделся и пропустил тот момент, когда к моим ногам спикировал огромный орел.

— Ну, вот и ты, — размеренно произнес он хриплым голосом. — Идем, я провожу тебя к нему.

Я посмотрел на орла. В нем, в отличие от его предшественников, не было и грамма эмоции. Ни веселья, ни ярости, ни грусти. Только блестело золотистое оперение и глаза. Умные глаза, мудрые. А в несуразной фигуре, что запрыгала вперед по площади, чувствовалась смертельная усталость.

— Стой! — окрикнул я.

Орел повернул голову, стрельнул взглядом.

— Куда ты ведешь меня?

— В Город. Ты шел к нему, и он тебя ждет.

— Какой город?! — не выдержал я.

— А это уже тебе решать, — загадочно произнес пернатый собеседник и взмахнул крылом, указывая мне на широкие двери золотого дворца.

Десять ступенек — десять тяжелых шагов, огромные золоченые двери — неимоверная тяжесть, а дальше…

Коридор уносился куда-то вдаль, разделяясь на сотни переходов, комнат, залов, коридорчиков…

— Я пришел, — сообщил зачем-то я.

— Пришел… — эхом разнеслось под высокими потолками.

— И что дальше? — разозлился я.

— Дальше? — отозвалось эхо пустого дворца.

— Дальше, — подтвердил я.

— Дальше, — прошелестело над головой. — Дальше ты должен найти то, за чем пришел.

От неожиданности я вздрогнул:

— Кто ты?

— У меня много имен, — уклончиво ответил тихий умиротворенный голос. — Всякий, кто здесь появлялся, давал мне новое имя. Особенно писатели, поэты, художники. Даже те, кто не доходил, чувствовал меня инстинктивно или придумывал для себя, давая новое имя.

— Тогда… — Я задумался, вспомнив льва, вола и орла. — Тогда я буду звать тебя Город.

— Хорошо, — в голосе появилась ироничная нотка. — Чего ты хочешь? Спрашивай.

— Ты знаешь, как я сюда попал? — спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Так же, как и все другие. Тебе стало невыносимо в твоем мире, и ты пришел ко мне. Тебе нужно успокоение, ты его получишь.

— Откуда вы все знаете, что мне нужно? — вспылил я.

— Ты пришел сюда потому, что тебя…

— Не надо, я знаю, — оборвал я его.

— Прислушайся, — вкрадчиво прошелестел голос. — Я дам тебе совет.

— Не надо!

— Да, но…

— Я сказал — нет. Не желаю я ваших советов. Отчего себе никто не советует, все стремятся посоветовать другому. Легко жить чужой жизнью, только как до своей дело доходит, все дураками оказываются. И выясняется, что хоть на чужих ошибках учиться правильнее, на своих все же легче.

— Зачем ты так? — расстроился Город. — Ну, неприятности у тебя, ну и что. Не отчаивайся. Кто любит, тот любим.

— Кто светел, тот и свят, — продолжил я. — Ты никому этого раньше не говорил?

— Говорил. Ну и что?

— А то, что туфта все это. — В душе вновь заскреблись чувства, от которых я тщетно пытался бежать. — Тот, кто любит, — кретин, никчемный страдалец. Тебе никогда не приходило в голову, что любовь может быть без взаимности. Любовь в одни ворота.

— Ты хочешь сказать, что тебя никто не любит? — зашелестел голос. — А может, ты просто не хочешь этого видеть?

— Какое мне дело до всех, когда она… — начал было я, но осекся.

— Так ты…

— Да…

— Жаль.

— Меня? — я не заметил, как перешел на крик. — Я не просил жалости.

— Да, но тебе ведь хотелось, чтобы тебя пожалели, — заметил голос.

— Возможно, — сердито пробормотал я. — Но я ненавижу, когда меня жалеют. Я не хочу…

— А чего ты хочешь? Не знаешь? Ты устал. Ты просто поистрепался. Присядь, отдохни, подумай. Иногда это необходимо. Располагайся.

Я не стал спорить, просто сил уже не было, рухнул на пол там, где стоял, прислонился к золотой колонне. По залам пронесся ветерок. Теплый, ласковый, нежно потрепал меня по волосам, дохнул горьковатым запахом степной травы, высушил воспаленные глаза. Время потеряло всякий смысл, потерялось…

Я поднялся на ноги. Былой прыти не было, но зато ушла боль, тоска и усталость. Исчезла пустота и холод в душе, наметился какой-то смысл в грядущем бытии.

— Спасибо, — тихо поблагодарил я.

— Не стоит, — отозвался шелестящий голос.

— Я загляну еще, — полувопросительно-полуутвердительно пробормотал я.

— Как знать, — откликнулся Город. — Тебе должно стать очень плохо, чтобы ты снова смог попасть сюда. Так стоит ли? Лучше пусть все будет хорошо. Иди и не хандри так больше.

— До свидания, — по-дружески улыбнулся я.

— Свидания. Свидания… Свидания?..

— Кончай дурачиться, — расстроился я. — Ведь не привиделся же ты мне.

— Виделся…

Эхо умолкло, чтобы больше не возвращаться.

Я вздохнул и вышел в сад. Весело светило солнце, яростно били фонтаны, остервенело щебетали птицы. Среди деревьев мелькнула огненная грива.

— Стой! — крикнул я и побежал за пламенем. — Подожди, я хотел спросить.

Но лев не остановился. Я бежал за ним, не заметив, как пронесся мимо пруд с лебедями, как промелькнула аллея, как выскочил сквозь прозрачные ворота…

Тогда я понял, что потерял найденный было город. Пейзаж вокруг был привычен до невозможности. Я резко обернулся. В воздухе медленно таяла аллея и золотой дворец вдалеке, и три фигуры. Лев — яростная борьба, необузданное веселье, жаркий и такой же кратковременный момент счастья. Вол — невыразимая скорбь, грусть, тоска в глазах, заглядывающих в душу. Орел — золотистый самородок вынесенной мудрости. Вот только почему-то в орле мне запомнился больше не взгляд умных глаз, а устало сгорбившаяся фигура.

Видение растаяло. Чем бы оно ни было, оно справилось со своей задачей. Во мне просыпалась кипучая энергия. Я бодро шел по улице. Я знал, куда я шел, я знал, что мне делать. Солнце бешено светило мне в спину, и весело щебетали птицы. На душе посветлело. Все получится.

Вот только три фигуры не отпускали меня. Лев, вол и орел. Лев, вол и… Лев…

Господи, неужели все начинается по новой?..

Я заметил, что за мной шпионят вещи,

Смотрят так многозначительно и веще,

Будто молча обещают Страшный Суд…

Леонид Филатов1
— Тащи, проходит.

— Да тащу я, тащу!

— Мать твою, кто ж так тащит? Ты чё, не завтракал? Ты…

Дальше грузчик выдал такую тираду хорошим грузчицким матком, что если б она здесь была приведена, покраснела бы бумага. Грузчиков сейчас было двое. То есть, вообще-то их было четверо, но двое уже куда-то исчезли. Выглядело это очень невинно:

— Валентин Николаевич, я в ларек за сигаретами сбегаю?

И еще через пятнадцать минут:

— Валентин Николаевич, я сбегаю Митьку потороплю?

Теперь их не было, причем не было вот уже полчаса. Грузчиков осталось двое. Один, за сорок, постоянно матерился, другой, лет двадцати, всю эту матерщину выслушивал. Валентину надоело наблюдать, как эти двое выгружают его мебель, особенно ему надоело звуковое оформление, под которое проходила разгрузка. Он оторвался от стены, на которую до того опирался, прошел мимо машины, забежал в подъезд. Лифт гудел, как зверь, но поднимал вверх довольно медленно. На то, чтобы с первого этажа подняться на семнадцатый, у Валентина ушло около минуты. Двери поползли в разные стороны, открывая проход, и он вышел на родной теперь этаж. Двери в межквартирный холл и в квартиру были распахнуты. Валентин прошел в квартиру, закричал с порога:

— Лена! Ленусик, ты тут?

Жена высунулась из кухни почти сразу:

— А, Валечка, иди сюда. Познакомься, это наши новые соседи.

Валентин прошел на кухню и обнаружил там огромного мужика с красной рожей и необъятную бабищу в цветастом халате.

— Здравствуйте, — поздоровался Валентин.

— Здорово! — забасил мужик, обхватывая его ладонь своей огромной потной ручищей. — Меня Борей звать.

— Валентин, очень приятно. Будем знакомы.

— Так за это дело надо… — Мужик мечтательно закатил глаза, явно на что-то намекая. — У?

— Чего? — не понял Валентин.

— Ну обмыть надо, — пояснил мужик.

— А-а, так мы еще только разгружаемся и…

— Так я же не сейчас предлагаю, что я, некультурный — с утра пить? — удивился Боря. — Вечерком отметим.

— Хорошо, а сейчас я пойду, а то там грузчики без меня…

— Правильно, — забасил мужик, — беги. Грузчики — это такое дело, тут без присмотра никак!

Валентин пожал лапу мужику, сказал «до свидания» его жене, подмигнул Лене и побежал вниз. Пришел он как нельзя кстати. Грузчиков по-прежнему было двое, и занимались они не своими прямыми обязанностями, а диспутом. Диспут на тему: куда пойти старушке, которая попросила их не материться на весь двор. Старушка уже побледнела и была готова хлопнуться в обморок.

* * *
Вечером они сидели в новой квартире за импровизированным столом. Кругом был бедлам, валялись еще не распакованные коробки, мебель была расставлена только в первом приближении, но гостей это, кажется, не смущало.

— Ты б хоть показал свои владения, сосед, — загрохотал после очередной рюмки Борис. — А то держишь на кухне, даже как-то неприятно.

— А, эт-пожалуйста, — выдавил из себя захмелевший Валентин. — Леночка, может, ты как хозяйка покажешь?

Лена поднялась, а за ней и остальные выползли из-за стола и пошли блуждать по квартире. Они осмотрели комнату, в которой сидели, кухню, коридор, еще не приведенные в порядок.

— А вторая комната? — поинтересовался Борис. — Квартира ведь двухкомнатная.

— Понимаешь, тут такое дело, — смутилась Лена. — Ну, в общем, после коммуналки мы еще ничем не обзавелись, а мебель из одной комнатушки по двум комнатам не расставить. Там ничего пока и нет.

— Ну, раз такое дело, — добродушно загрохотал Борис, — могу вам диванчик отдать. Он, правда, не новый, но на первое время, так сказать.

— Боря, — чуть ли не впервые за вечер подала голос жена Бориса. — Это для дачи.

— Да ну еще, — отмахнулся Борис. — Дача, дача. Только и слышишь от тебя, что дача. На даче и так барахла хватает, а тут… Давай, сосед, пошли мебеля таскать!

Валентин вышел вслед за Борисом в межквартирный холл. И уже минут через пятнадцать, после осмотра достопримечательностей соседской квартиры, Валентин вместе с Борисом волок диван. Вернее, волок его Борис, а вместе с диваном и Валентина, который только и умудрялся, что пальцы отдавливать в дверных проемах.

Потом долго обмывали диван, потом был какой-то провал в памяти, потом разошлись. Потом Валентин проснулся наутро с головной болью и мерзостным привкусом во рту. Проснулся он на подаренном диване, и диван ему сразу не понравился. Валентин чувствовал напряженные пружины дивана и какую-то его сердитость и обиженность. Ну вот, допился, уже диван сердитым и обиженным кажется. Или не кажется? Валентин хотел встать, но от самого незначительного движения ему сделалось так дурно, что он без сил растекся по дивану и застонал. На стон тут же прибежала Лена.

— Живой? — поинтересовалась она.

— Местами, — слабо отозвался Валентин.

— Погоди, — сказала жена со смесью жалости и раздражения в голосе, — сейчас кефира принесу.

Кефир не оказал того чудодейственного воздействия, какое ему приписывают, и Валентин провалялся на диване до обеда. Единственная мысль, которая все это время не давала ему покоя, была о диване. Диван казался грубым, сердитым ворчуном, обиженным и потому ощетинившимся на него. Валентин не заметил, как начал говорить с диваном, просить его стать чуть помягче, но диван, как нарочно, немилосердно всаживал ему в бока свои напряженные пружины.

Во время обеда Лена поинтересовалась:

— Ну, как спалось?

— Мерзко! — пробормотал Валентин.

— Пить надо меньше, — ехидно отозвалась Лена.

— Да при чем тут пить? Диван омерзительный.

— Ну вот, люди нам диван подарили, а ему, видишь ли, он не нравится. Дареному коню в рот не заглядывают. Ну скажи ты мне на милость, чем тебе диван не угодил?!

— Сердитый он, — пробормотал Валентин.

Лена уронила вилку, посмотрела на мужа ошарашенно, потом во взгляде появилось беспокойство:

— Валь, может, приляжешь, а?

— Спасибо, уже належался. И что ты на меня так смотришь?

— Ну…

— Может, ты думаешь, что я уже допился до чертей? Так нет!

— Да ну! — не удержалась Лена. — А чего тогда у тебя с диваном?

— И вовсе не у меня. Не веришь — иди и посмотри.

— И посмотрю!

— И посмотри!

— Ну ладно!

Разъяренная Лена подскочила с табурета и побежала в комнату, Валентин поплелся за ней. В комнате Лена долго смотрела на диван. Старенький, с углами, обгрызенными собачьими зубами, и непонятно-зеленой обивкой.

— Ну и чем он тебе не нравится?

— Не нравится, и все! Драный и сердитый, — упрямо повторил Валентин. Ему почему-то вспомнилось детство. Он с приятелем рылся у этого приятеля в ящике с игрушками и все время натыкался на мягкую обезьяну. У обезьяны была вырвана пуговица-глаз, и из «глазницы» торчал кусок ваты. Маленького Валю это зрелище приводило в ужас. Вата из драных углов дивана торчала точно так же.

Лена тяжело вздохнула, взяла иголку с ниткой и принялась за работу. В результате ее усилий вата, или чем там был набит этот диван, исчезла, а на месте дыр появились косые уродливые шрамы. Диван от этого менее сердитым не стал, но Валентин побоялся упоминать об этом вслух, а то вдруг и вправду за сумасшедшего примут.

— Так тебя устроит? — отдуваясь, спросила Лена.

— Вполне, — отозвался Валентин, хотя диван ему по-прежнему не нравился.

— Ну, вот и славно. Ты бы помог мне с вещами разобраться, а то валяешься целый день, а работы непочатый край.

2
Валентин стоял на кухне у раскрытого окна, смотрел вниз и курил. Внизу суетились маленькие люди, по периметру крохотного дворика стояли спичечные коробки машин. На разломанной за десять лет детской площадке бегали совсем уж малюсенькие ребячьи фигурки. Валентин затянулся, пустил в окно струю дыма. Десять лет здесь живет, а все удивляется, что с высоты семнадцати этажей мир кажется маленьким, съеживается в десятки раз.

Валентин затянулся в последний раз, затушил окурок и швырнул его в окно. Бычок уменьшался на глазах до тех пор, пока не превратился в точку, исчезнувшую в гуще кустов. Вот это полет! Как быстро и как долго! Чем бы еще швырнуть? Валентин подумал, что у человека, забравшегося высоко наверх, неминуемо появляется желание плюнуть вниз. Он высунулся из окна, воровато огляделся и плюнул. Еще один полет. Интересно, хотя занятие достойно дебилов. Кажется, чем-то подобным занимался слуга господина д'Артаньяна у Дюма.

— Валя! — голос жены оторвал от маразматического занятия. — Принеси мне, пожалуйста, ножницы.

Валентин нехотя закрыл окно и потопал в комнату. В абсолютно пустой некогда комнате помимо дивана теперь стояла небольшая стенка, пара кресел и журнальный столик. На стене над столиком висела картина. Эта картина была единственной в комнате вещью, которая не вызывала у Валентина негативных эмоций. Как это раньше делал диван, так теперь вся комната пугала Валентина. Он не любил сюда заходить, а если и заходил, спешил поскорее уйти.

Валентин залез в ящик стенки, начал копаться в его содержимом, но ножниц не нашел, как ни старался.

— Ты ящик перепутал, милый, — заметил женский непоседливый голосок.

— Спасибо, — поблагодарил Валентин и полез в соседний ящик.

— Валя! С кем ты там разговариваешь? И где ножницы?

Валентин замер, потом резко отшатнулся от ящика. Только теперь до него дошло, что первый раз прозвучал не Ленин голос. Валентин обернулся, но в комнате никого не было. Показалось, послышалось.

— Ни с кем, — закричал он жене. — Сам с собой.

— Значит, я никто? — непоседливый женский голосок звучал теперь обиженно. — Фи, какой ты противный, милый.

Валентин подпрыгнул на месте, обернулся — никого. Повернулся к стенке, потом снова резко обернулся — снова никого. Черт, совсем нервы расшатал.

— Дьявол! — пробурчал он себе под нос.

— Не ругайся, милый, — в голосе все больше сквозила обида.

Валентин завертелся на месте, внутри сидел страх, сердце колотилось, как ненормальное.

— Кто тут? — хрипло прошептал он.

— А кого ты тут видишь кроме меня? — удивленно произнес голос.

— Я тебя не вижу.

— Да вот же я, прямо перед тобой.

— Где? — Валентину показалось, что он сходит с ума, хотя чувствовал он себя как обычно, если не учитывать дикий страх.

— Милый, ты что, совсем ничего не видишь? Ну, тогда давай на ощупь.

Открытый ящик стенки с силой захлопнулся, хотя Валентин к нему не притронулся. Более того, захлопнувшись, он отдавил Валентину пальцы. Валентин закричал, на крик прибежала Лена.

— Валя, что случилось?

Валентин беспомощно открывал и закрывал рот, его колотила дрожь, а ко всему жуткая боль пронзала пальцы. Лена наконец увидела отдавленные фаланги:

— О господи, Валечка! Как тебя угораздило? Господи… Погоди, сейчас.

Лена умчалась на кухню за аптечкой, а Валентин снова услышал женский непоседливый голосок:

— Ну что, теперь ты меня видишь?

Валентин поднял глаза. Из стеклянной дверки посудного отделения стенки на него смотрело милое женское личико. Валентин судорожно развернулся, но в комнате по-прежнему никого не было. Валентин снова взглянул на отражение. Личико преобразилось в ехидной улыбке:

— Ну что, милый, чего пялишься? Нравлюсь?

Лена услышала грохот, стремглав бросилась к мужу. Когда она вбежала в комнату, Валентин валялся на полу без сознания.

3
В течение недели Валентин под любым предлогом избегал страшной комнаты. Лене он ничего не говорил, боялся, что примет за сумасшедшего. А может, он действительно сошел с ума? Нет, не может быть. Он стоял у окна и смотрел на маленький город, это всегда успокаивало его, но не теперь. Внутри него копошились страхи, что-то глодало и не уходило.

— Валя, я в магазин схожу.

Он оторвался от окна, вышел в коридор. Лена надевала сапоги.

— Погоди, я с тобой. — Ему мучительно не хотелось оставаться в квартире одному.

— Лучше пока пельмени свари. Для того чтобы сварить пельмени, обе руки не нужны. Кроме того, твои пальцы заживают, так что не сочти за труд, поставь водичку на плиту, а потом засыпь и вылови. Не так уж и трудно.

— Хорошо, — мертвым голосом отозвался Валентин.

— Не грусти, я скоро вернусь.

Дверь за ней захлопнулась. Валентин остался один. Он отправился на кухню, достал кастрюлю.

— Валюха! — на этот раз голос был мужской. Приятный мужской голос. Это что-то новое.

Валентин дернулся, подскочил к крану, включил воду. Струя с шумом ударилась в дно кастрюли.

— Валюха! Иди, поговорим, — голос звучал издалека. Из дальней комнаты!

Валентин увеличил напор, вода зашумела сильнее.

— Милый, что ты там такое делаешь, что не можешь оторваться?

Кастрюля наполнилась, вода полилась через край.

— Валюха!

— Милый!

— Валентин Николаевич!

Валентин не хотел слышать ничего, кроме шума воды, но голоса стремились переорать.

— Не слышит, — уже тише сообщил грубый бас.

Валентин прислушался, но голосов уже не услышал. Он выключил кран, отлил излишек воды из кастрюли в раковину, вытер дно кастрюли и поставил ее на плиту. Прислушался. Тишина. ТИШИНА! Мать ее так. Валентин, стараясь ступать неслышно, прокрался к двери страшной комнаты, прильнул к ней ухом. Всё то же — тишина. Какое-то нездоровое любопытство проснулось в нем. Он знал, что пожалеет, чувствовал это каким-то шестым чувством, но рука толкнула дверь. Ничего не произошло.

Валентин вошел в комнату. Ничего, тишина и покой. Он развернулся, вздрогнул. Дверь была закрыта. Раздался мерзкий козлиный смешок. Валентин с силой дернул дверь на себя, но она не поддалась. Он нервно повернулся, затравленно забегал глазами по комнате. Дружный хор ударил по ушам:

— Сюрпри-и-из!!!

Валентин заткнул уши руками, со всех сторон несся оглушительный хохот. Потом смех стих. Валентин разжал ладони, опустил руки.

— Милый, ты что, не рад? — знакомый непоседливый голосок.

— А с чего ему радоваться? — приятный мужской голос звучал со стороны столика.

Валентин пригляделся — с полированной поверхности на него смотрело приятное моложавое лицо.

— А почему бы и не радоваться, — воспротивилась стенка.

— А чего радоваться, когда ты ему пальцы отдавила? Будь я на его месте, никогда бы тебе не простил.

— Правильно, — грубый бас со стороны дивана. — Валентин Николаевич, а помните, как вы, нажрамшись, на мне отсыпались? Все бока мне отдавили, япона мама!

— Не выражайтесь, дорогой диван. Манеры у вас, фи! — противный блеющий голос, дверь.

— Не тебе учить меня манерам, — грубо огрызнулся диван. — Я все-таки лет на пятнадцать тебя постарше. А что вы стоите, Валентин Николаевич, присаживайтесь.

— Спасибо, я п-постою, — пролепетал Валентин.

— Ага! — хриплый баритон со стороны кресла. — Что я тебе говорил? Старый скрипучий маразматик! Не фига было пружинам волю давать. А ты молодец, Валь. Помнишь обиду. Но в ногах правды нет, садись.

Кресло сдвинулось с привычного места, Валентин отступил, ломанулся к двери, задергал ручку. Дверь не поддавалась. Послышался мерзкий смех, его подхватили со всех сторон.

— Отпусти его! — вмешалась стенка. Смех оборвался, дверь распахнулась сама по себе. — Иди, милый, иди.

Валентин пулей вылетел из комнаты. Ему вслед донесся женский голосок:

— Ну а вы чего развеселились, дурни? Справились? Э-эх, он же слабенький, а вы…

Валентин, не прислушиваясь, заперся в ванной.

* * *
Он не знал, сколько просидел на краю ванны, глядя на воду, струей падающую вниз, растекающуюся и скрывающуюся в дырке слива. Воду он включил, чтобы ничего не слышать, а кроме того, говорят, что текущая вода успокаивает. Ну конечно, не текущая из-под крана, но… А потом он плохо себе представлял, что может его сейчас успокоить.

В дверь постучали, Валентин не отреагировал, а только увеличил напор воды. Стук возобновился.

— Валя, Валечка, открой! — это был голос Лены, такой родной.

Валентин выключил воду и открыл дверь. Лена бросилась к нему:

— Валя, Валечка, что стряслось, что с тобой?

— Не спрашивай, просто бежим! — диким шепотом заговорил Валентин. Он схватил Лену за руку и потащил к двери.

— Что?

— Бежим, здесь нельзя оставаться.

Лена побледнела и отшатнулась:

— Валя, с тобой все в порядке? Что произошло?

— Вещи!

— Какие вещи?

— Мебель! Вещи! Они живые, они… они… ОНИ!

— Валя, ты что?!

— Леночка, ты что, мне не веришь? — Валентин готов был разрыдаться.

— Валя, ты…

— Нет, это ты!… Впрочем, если хочешь, то пойди и посмотри сама. Только не входи в комнату!

Лена уверенно пошла в сторону страшной комнаты, Валентин посеменил за ней.

— Не входи!

— Поздно, уже вошла! Ну и что? Что здесь такого?

Валентин смотрел на жену, потом взгляд его улетел дальше. Он пригляделся к стеклянной дверке стенки. Женская мордашка весело показывала ему язык.

— Вон! — дико закричал Валентин. — ВОН! Смотри!!!

Лена повернулась, но ничего не увидела, Валентин тоже уже ничего не видел. Лена боязливо пробежала к двери и закрылась в соседней комнате. Валентин прислушался. Лена отрывисто говорила по телефону.

— Что она делает?!

— Санитаров для тебя вызывает, милый, — усмехнулась стенка.

— Заткнись! — Валентин сорвался на крик.

— Валентин Николаич, разве можно так с женщиной?

— Правильно, Валюха, так с бабьем и надо!

Сил больше не было. Ноги подломились, комната пошла кругом. Валентин почувствовал страшный приступ головной боли. Его скрючило, он повалился на пол, последнее, что он слышал, был женский голосок:

— Тебе что, плохо, милый?

4
Лена шла домой, шла по лужам. Было холодно и сыро, но ей было все равно. Валентин умер. Умер в машине скорой помощи, так и не попав в больницу. Потом было вскрытие. У него обнаружили рак головного мозга. Она рассказала про его приступ, про крики о живой мебели. В ответ ей недоуменно пожали плечами. Может быть, раковая опухоль спровоцировала галлюцинации? Врачи снова пожали плечами. Может, он сошел с ума? Может. От чего? А кто его знает?

Лена шла по сырому осеннему городу, и ей было ужасно плохо. Валя умер! А ведь ему не было и сорока! Валя умер! Как же она теперь будет? Одна? ОДНА!!! Ей стало страшно и тоскливо. Валя умер.

Она переступила порог квартиры. Квартира опустела и стала страшной. Она закрыла дверь и заревела. Она выла и обливалась слезами. Валя умер!

Потом Лена кое-как доползла до кровати, зарылась лицом в подушку и затихла. Спать она не могла. Слезы теперь беззвучно стекали в подушку. Валя умер!

5
— Эй, ребята! Вы слыхали, Валюха окочурился! — женский непоседливый голосок.

— Как? — хриплый баритон.

— А у него раковую опухоль головного мозга нашли, — снова женский голосок.

— А это что? — грубый бас.

— Эх ты, не знаешь! Да что с тебя взять, диван он и есть диван! — хриплый баритон.

— Раковая опухоль головного мозга, — снова женский голосок. — Это такая гнусная штука в башке, от которой умирают.

— А вы знаете, что говорят? — мерзкий мужской голос, похожий на козлиное блеяние. — Говорят, что из-за этой опухоли у него чего-то сдвинулось и были галлюцинации. Говорят, что мы и есть эти галлюцинации. Представляете, мы ему мерещились! Ха-ха-ха!

— А теперь мы кому мерещимся? — грубый бас.

— Не знаю.

— Придумала! — женский голосок. — Давайте будем мерещиться Ленке! Ей так грустно сейчас, одиноко. Давайте ее развеселим!

— Давайте, давайте, — приятный мужской голос с садистскими нотками. — Соберемся и дружненько ее доконаем. Доконаем Ленку!

— Доконаем!!!

Лес был искорежен и дик. Он был пуст и безжизнен. Не пели птицы, не шебуршились полевки, не жужжали жуки. Не было ни животных, ни насекомых. По земле стелилась странная плесень вместо травы. Запах если и был, то это был не запах леса. Ни солнца, ни тепла, ни жизни. Если что и было в этом лесу, то только страх, боль, смерть. Лес был мертв. Только ветер свистел среди изуродованных, почти голых веток.

Там, где кончался лес и сумасшедший ветер переставал путаться в ветвях, вырывался на простор и безумно, безо всяких ограничений носился взад-вперед, замер всадник. Конь под ним склонил голову, погрузился ногами в мягкую землю, только передняя нога его судорожно била копытом. Конь был непонятного цвета, его черная голова отливала зеленцой, в гриве путался ветер. Поблескивали добрые печальные глаза. Конь был стар, но все еще могуч, он выдерживал вес огромного всадника.

Всадник тоже был немолод, хотя и имел богатырскую фигуру. Его широченные, необъятные плечи стягивала кольчуга, голову покрывал шлем, за плечами плащ, у бедра меч. В общем, ничего удивительного для тех, кто читал русские былины, во внешнем виде этого витязя не было. Витязь замер, вскинул правую руку, указывая на что-то впереди себя. Кому он указывал? Себе? Коню? Еще кому-то?

Но больше здесь никого не было. Позеленевшее от старости лицо витязя было спокойным и серьезным. Глаза его видали такое, чего не видал никто, мудрость и грусть веков была в глазах этих. И всадник, и конь, казалось, прожили не один век. При всей могучести и мудрости, которые угадывались в каждой линии фигуры витязя, была в нем и усталость. Всадник смотрел вдаль, туда, куда устремилась его рука.
* * *
Корабль плавно опустился на поляну, замер. Минут пять ничего не происходило, потом бесшумно открылся люк, и на поляну выскочило несколько странных существ. Почему странных? Да просто странных, и все. Не звери, но и не люди. Нелюди! Походка, движения, действия их были осмысленными, более того, взвешенными, рассчитанными на любую неожиданность. Кроме того, они были одеты, вылезли из аппарата, явно созданного развитым умом, но вот внешность… Трудно было сказать, на кого они походили, но не на людей, это точно. Скорее, на каких-то экзотических животных. Существа быстро рассредоточились по поляне, изучили каждый ее сантиметр с помощью каких-то попискивающих приспособлений, снова собрались возле люка. Одно из существ что-то пропищало, просвистело в люк. Из люка в ответ раздалась похожая трель, а после появилось еще одно существо.

* * *
Всадник замер, рука его указывала вперед. Теперь было ясно видно, что показывает она на корабль. Конь, опустив голову, бил копытом. Всадник задумчиво глядел на корабль, не шевелился. Его мрачная фигура не выделялась на фоне мертвого леса.

* * *
Юои высунулся из корабля, но выходить наружу не стал. Снаружи холодно, противно, какая-то слизь под ногами.

— Ну что там? — поинтересовался Юои.

— Мы опоздали, кэп, — сообщил один из пилотов-исследователей.

— Капитан, — поправил Юои.

— Мы опоздали, мой капитан. Планета погибла. Анализ показал, что здесь была ядерная катастрофа.

— Давно?

— Все относительно, мой капитан, — пожал плечами пилот. — Одно могу сказать точно — планета уничтожена.

— Не совсем, — поправил его другой пилот.

Юои повернул голову. Этот пилот-исследователь смотрел на него, выжидая, когда ему дадут слово. Юои подумал, что выскочки ему нравятся меньше, чем такие спокойные, уравновешенные, дисциплинированные, как этот.

— Что вы имеете в виду? — спросил Юои.

— Как вы можете видеть, мой капитан, планета не была уничтожена, и даже жизнь была уничтожена не полностью. Была уничтожена только разумная жизнь, да и то…

— Что?

— Мне кажется, если поискать, то мы, может быть, и найдем маленький оазис жизни. Конечно, этот разум уже деградировал, но… А что касается жизни здесь, то она тоже уже пережила свой упадок и начала развиваться вновь.

— Это как?

— Очень просто, вот эта плесень под ногами и деревья.

— Деревья мертвы.

— Вы ошибаетесь, мой капитан, этих деревьев здесь не было после катастрофы, они выросли позже. Они не мертвы, они искалечены радиацией. Кроме того, мы нашли кое-какие остатки того, что здесь было. Цивилизация была на низком уровне. Удивляюсь, как они вообще додумались до расщепления атома.

— Вы говорите, что здесь может быть разумная жизнь.

— Ну да, может быть, а может и не быть. Трудно сказать, надо исследовать всю планету.

— Ну тогда собирайтесь. Мы выходим на орбиту для исследования планеты.

Пилоты-исследователи завозились, засобирались, засуетились у люка.

— Стойте!

— Что еще? — вздрогнул от неожиданного резкого крика в спину Юои, который уже почти скрылся в недрах корабля.

— Мой капитан, младшего пилота нет среди нас.

Юои выругался себе под нос. Этот молокосос младший пилот возомнил о себе черт знает что, все время с ним какие-то проблемы. Всё подвигов ищет. Какие могут быть подвиги в работе пилотов-исследователей в этой галактике?

— Организовать поиски, прочесать все вокруг в радиусе пяти километров. Дальше он не мог уйти. И поторопитесь!

* * *
Уеэ, младший пилот, шел через лес. Мертвый лес из его детских ночных кошмаров пугал пустотой. Плесень хлюпала под ногами, ветер свистел в ветвях уродливых деревьев. Больше звуков в лесу не было. Поначалу он еще слышал голоса других пилотов-исследователей, но потом они отдалились, растаяли, растворились в свисте ветра и хлюпанье плесени. Уеэ остался один на один с лесом. Было страшно и жутко находиться в этом мертвом лесу, но что-то неумолимо влекло его вперед. Он решил для себя, что это любопытство.

Деревья поредели. Уеэ оглянулся, отсюда был снова виден его корабль. Он заметно успокоился, повернулся, поднял голову. Он вздрогнул от неожиданного зрелища, захотел бежать, но ноги его оказались прикованными к земле. Крик нечеловеческого страха родился в горле Уеэ и вырвался наружу, понесся вместе с ветром к кораблю.

Всадник замер. Он смотрел на корабль и не мог заметить, как к нему подобралось необычное существо. Существо тоже не сразу увидело витязя, а когда увидело, то не закричало, а издало непонятную трель, похожую на трель испуганной птицы. Множество разных звуков раздавалось рядом со всадником за многие века, но никогда ничего подобного.

* * *
Юои вздрогнул, ему показалось, что слышит крик. Нет, не показалось, вон пилоты-исследователи тоже крутят головами. Не могло же послышаться всем сразу?

— Мой капитан, это он. Это Уеэ!

— Слышу, — сердито отозвался Юои. Вылезать из корабля смертельно не хотелось, а все-таки придется. Черт бы побрал этого молокососа!

— Мой капитан, крик оттуда, — пилот указал рукой в сторону, но с места не двинулся, ждал приказа.

Юои тяжело спрыгнул на землю, махнул рукой:

— За мной. — Юои побежал на крик. Пилоты-исследователи бежали следом. Лес остался сбоку, они бежали через поле. Впереди мелькнула фигурка. Чертов молокосос!

Юои подбежал ближе, увидел, замер. Первое, что пришло в голову, было развернуться и бежать. Но он, капитан корабля-исследователя, не мог себе этого позволить. Он замер и стоял, открыв рот. Он знал, что его команда стоит за его спиной тоже с открытыми ртами, но это сейчас было не важно. Важно было другое, то, что было перед ним.

А перед ним замер побледневший, испуганный младший пилот. Над Уеэ возвышался всадник. Странное существо восседало на странном животном. Существо было странно одето, у пояса болталось примитивное оружие. Существо вскинуло руку и держало ее над головой Уеэ. Животное, на котором восседало существо, погрузилось ногами в землю, видимо, оно стояло здесь давно. Все было странно в этом существе, все поражало, но больше всего поражали не размеры гиганта, не внешний вид, а то, что витязь замер навеки. Он окаменел. Хотя нет, он был не из камня, а из какого-то металла. Но он гордо восседал на своем странном животном, и все было в его фигуре, бородатом лице, глазах. Были и гордость, и отвага, и сила, и насмешка, и мудрость веков, и печаль тысячелетий, и совершенно непонятная усталость.

— Одеяния, оружие и это животное, — услышал Юои голос у себя за спиной. — Их цивилизация в техническом плане была даже ниже, чем мы думали. Но как?.. Какая сила способна на такое?

— Никто теперь не узнает, — мрачно заметил Юои. — Но велика была та цивилизация, тот разум, что сумел превратить в камень живое существо.

— Его надо забрать с собой.

— Нет, — покачал головой Юои. — Забрать с собой надо вашего младшего пилота, а его надо оставить на его планете. Мы не вправе распоряжаться тем малым, что здесь осталось. Мы улетаем.

Он долго изучающе смотрел на витязя, любовался и восторгался, удивлялся, поражался и грустил. Потом Юои повернулся, махнул своим пилотам рукой и, зябко поеживаясь, пошел к кораблю.

* * *
Они улетели, увезли с собой и то существо, которое испугалось всадника, застыло в страхе и уже не двигалось. Они увезли с собой незабываемое впечатление. Они еще вернутся сюда, они исследуют эту планету, то, что осталось. Она достойна того. Они вернутся, попытаются понять, хотя вряд ли поймут. Они никогда не знали, что такое скульптура, памятник, монумент. Их разум был не способен дойти до этого. Они развивались только технически.

Они вернутся, но они никогда ничего не возьмут отсюда. Все, что здесь осталось, принадлежит этой планете, пусть даже и мертвой.

Они улетели, а всадник остался. Никто не знал, как уцелел этот памятник, никто не знал, что здесь происходило до катастрофы, что после. Никто не знал, что это вообще памятник. Никто не способен был теперь этого понять, как никто не мог восстановить событий, произошедших на этой планете, восстановить ту цивилизацию, которая здесь была. Никто ничего теперь не знал и не помнил, кроме памятника.

Мощный витязь в кольчуге, шлеме и плаще гордо смотрел вдаль, указывал на что-то увиденное рукой. В его глазах читалась мудрость и печаль. В его фигуре виделась сила. В его посадке, позеленевших чертах, заросших плесенью линиях, чудилась усталость. Конь под ним устало опустил голову, погрузился ногами в землю, но продолжал бить копытом. Темный всадник сливался с мертвым лесом. Он знал все, он как-то пережил все, но он ничего никому не мог рассказать. Он — окаменевший всадник. Он — железный витязь. ОН.

Он — памятник Юрию Долгорукому.

МИМОЛЕТНОСТИ

Последний
А еще было холодно. Сырой промозглый ветер гнал с севера тяжелые свинцовые тучи. Он чувствовал этот ветер каждой своей прожилкой. Он был стар. Он был мудр. Он был последним.

А ведь это было так недавно. Светило солнце, весна казалась бесконечной. И он — тогда еще зеленый юнец — весело играл с друзьями. Беззаботно, радостно, бездумно.

— Дурак! — выругал он себя. — Сопливый восторженный дурень.

Но внутри что-то больно сдавило, защемило. Да нет, не дурак, просто это было детство. С каждым бывает. Тогда не было ни забот, ни хлопот.

Заботы и хлопоты пришли позже, когда созрел, когда ушла мальчишеская хрупкость, а тело налилось силой. Пришли заботы, а вместе с ними и обыденность, серая текучка, будничная повседневность.

И тогда он был не очень умен. Зато теперь… Теперь у него есть знание, есть мудрость, жизненная мудрость. Но за все надо платить: у него есть сила — знание, но больше у него нет ничего. НИ-ЧЕ-ГО! И никого. Ушли друзья: кто погиб, кто дожил до глубокой старости и скончался, истощив все жизненные силы. Ушли враги, ушли даже те, кого не знал. Ушли все.

Теперь он остался один, совсем один. Так бывает. Бывает всегда, когда умирает мир. Умирает долго и тяжело. Не все сметающая катастрофа, не быстрая смерть, а долгое, бесконечно медленное умирание. Старение, умирание, темнота.

Он ждал этой тьмы и боялся ее, но он знал, что она неизбежно придет. Солнце — это мощное некогда светило — уже не греет. Остывающая звезда, умирающий мир. Все замерзнет, все умрет. Уже умерло…

А он остался, он последний. Это прекрасно и страшно быть последним. Это знание, великое осознание мира, и это паника, испуг, доведенный до фобии. Это тяжело. Трудно смотреть, как умирает твой мир. Мир, который ты так любил.

— Да какой ты к черту мудрец, — вновь и вновь повторял он себе. — Ты даже не можешь помочь… попытаться спасти. Не от немощности, хотя тело уже не то: дряблое, старое, почти безжизненное, озябшее. Ты не можешь ничего сделать от незнания. Все, что тебе осталось, — это корчиться от холода на ветру, разговаривать с самим собой и ждать и бояться той тьмы, которая придет несмотря ни на что, упадет, навалится и проглотит.

Ветер подул сильнее, лютый холод пробрал даже не до костей — прожег каждую клеточку. Вот сейчас, теперь… Не-е-е-е-ет!!!

Он только хотел закричать, но не успел. Тьма свалилась на него, раздавила, захватила в свои холодные лапы.

Его дряблое, пожелтевшее, уже мертвое тело оторвало от ветки. Последний лист понесло по ветру, пошел снег.

Мир умер?

Да нет, просто затих, чтобы накопить сил и вновь сделать очередной энергичный рывок…

…к чему?

Я очень умный. Не верите? Но это на самом деле так. Я бы даже мог вам это доказать, но это означало бы опуститься до вашего уровня. А опускаться до вашего уровня ниже моего достоинства.

Ну, что пристали? Хотите, чтоб я спорил? Не буду. Ну ладно, ладно, могу аргументировать. Итак, я очень-очень умный. Нет, я не повторяюсь. Нет, и не упиваюсь голословным бредом. Я констатирую. Вот вам аргументы: во-первых, я мог бы с вами спорить, но спорить глупо, а я не спорю, выходит, что я не глуп. Это не аргумент? Это только для вас не аргумент, а для умного… Ну ладно, хорошо, вот вам еще. Ваша пословица (мудрость, между прочим) гласит: молчи, за умного сойдешь. Я молчу? Молчу. Вывод? Да он сам собой напрашивается.

Кроме того, я даже не двигаюсь. Зачем тратить энергию? Энергия нужна, чтобы мыслить. Мысль сжирает энергии больше, чем бесполезное размахивание конечностями. Но я иду еще дальше, я особо не напрягаюсь, даже не мыслю. Или правильно — мышлю? Так вот: я не говорю, не двигаюсь, не мыслю. Я просто стою и умнею на глазах.

Что? Это вы мне? Ну извините, с дураками не спорят. Да, это я вам. А я умный, это даже вы, люди, признаете. Ну, конкретно вы — исключение. Кто признает? Фу-уф! Ну, вы меня уморили. Ну хорошо, послушайте-ка одну историю.

Все началось в магазине сувениров. Нет, ну конечно, совсем все началось значительно раньше, но эта история началась там. Меня привезли туда, поставили на полку и оставили среди всякого безмозглого фуфла. А еще там была девушка, она взяла лист бумаги, где было что-то написано и нарисованы все эти безмозглые и я. Она долго читала, потом подошла ко мне, погладила меня по голове и сказала:

— Вот и ума прибавилось.

И я почувствовал, как «ума прибавилось».

А на следующий день в магазинчик зашла другая девушка. Она долго смотрела на меня, потом попросила:

— Извините, а можно нэцкэ посмотреть?

— Да, конечно. Вам которого?

— Вон того, толстого, — ее пальчик уткнулся в меня.

Это я-то толстый? Я хотел возмутиться, но не успел, меня подняли и быстро перенесли по воздуху, поставили на стол.

— Если его гладить по голове, то ума прибавится.

— Здорово! Беру.

Так меня поменяли на несколько бумажек, завернули в пакетик и сунули во что-то темное и душное.

Когда я снова оказался на свету, вокруг было много людей. Меня отдали какому-то парню, поздравили его с каким-то там днем и сказали, что если меня гладить по голове, то ума прибавится.

Теперь я стою на секретере. Я — нэцкэ, древняя фигурка. Я молчу, не двигаюсь, не мыслю, а только умнею. Если меня гладить по голове, то ума прибавится. Что? У того, кто гладит? Чушь! Ума прибавится у меня. У меня! За последние две недели мне так голову натерли, что я не просто умен, а очень умен. Да я просто гениален.

Опять не верите? Да что с вас взять, вы же… О! Вон он идет, сейчас у него спросим.

Парень вошел в комнату готовым рвать и метать. Внутри полыхала злоба, а еще была обида. Сессия пошла псу под хвост, экзамен завалил, стипендии не предвидится. Все, он больше не верит в весь этот бред о дарующих ум амулетах и прочую лабуду. Парень распахнул секретер.

Упитанная фигурка стояла на полке и отвратительно улыбалась. Эта глумливая улыбка на толстой рожице так взбесила парня, что он схватил фигурку и швырнул ее со всей силы.

Фигурка пролетела через комнату, ударилась в стену. Можно было предположить, что по стене потечет мощный мозг, с трудом умещающийся внутри нэцкэ, но вместо этого раздался щелчок и в стороны полетели осколки.

— Извините! — Крик остановил его уже у самых дверей гримерки. Он нехотя остановился, оглянулся. Довольно миловидная девушка неслась к нему через коридор. Щеки ее раскраснелись, глаза горели. Девушка подбежала, перевела дыхание и протянула ему какую-то брошюрку. Он кинул на книжонку беглый взгляд, усмехнулся. Это была его книжка «Секреты гипноза».

— Можно у вас автограф попросить?

— Попросить можно, — согласился он.

— А получить? — Она заискивающе улыбалась, смотрела на него снизу вверх с обожанием. Он улыбнулся в ответ, взял книжонку:

— А перо у вас есть?

— Ручка, — протянула она копеечную шариковую ручку. Он раскрыл книжку и с самодовольной улыбкой вывел: «Милой девушке от лучшего гипнотизера и автора», — после начертал витиеватый росчерк и отдал книжку и ручку обратно.

— Спасибо, — выпалила девушка, заглянула в книжку и добавила: — Меня Юлей зовут.

Он только расхохотался и дописал ее имя, получилось: «Милой девушке Юле от лучшего гипнотизера и автора». Он вернул счастливой глупышке ее «реликвию» и вошел наконец в гримерку. Здесь было пусто. Он устало подошел к зеркалу, уселся и задумался. Нет, он не заискивал, не похвалялся. Он действительно лучший. И дело не в популярности: не в этой книге, не в газетных статьях о нем, не в съемках на телевидении, которые только что закончились…

Будто услыхав его мысли, в дверь постучали, не дожидаясь ответа, приоткрыли, и в щелке между дверью и косяком материализовалась аккуратно причесанная голова. Славик — незаменимый человек по части что-нибудь добыть, организовать. Без Славки он наверняка не имел бы той популярности, какую имеет.

— Ну, ты как? — поинтересовалась аккуратно причесанная голова.

— Нормально, только устал как собака.

— Тогда отдыхай, завтра тебе опять перед камерой…

— Опять? Я думал — уже все.

— Ничего подобного. Отсыпайся и завтра снова в бой.

Дверь закрылась, а он подумал, что быть лучшим оказывается очень тяжело. Устал он, вот бы отоспаться недельку, и чтоб никто не трогал. Или самого себя загипнотизировать, ввести в транс. Так как он лучший, придется долго помучиться, чтобы вывести его из того состояния, в которое сам себя введет. Он глянул в зеркало, на свое отражение. А что, это идея. Он даже развеселился. И потом интересно, кто сильнее: он или он?

И он сделал это. Он посмотрел на свое отражение, пробежал взглядом по груди, плечам, гладко выбритому подбородку, остановился на пышных усах, крупноватом картофелеобразном носу, пролетел взглядом мимо зеркал собственной души и долго смотрел на высокий лоб. А потом осторожно проделал то, чего не делал уже очень давно — заглянул в свои глаза. Поразительно, два чистых глубоких омута приковали его взгляд намертво.

Теперь их было двое: он, смотрящий на свое отражение, и он, испытующе глядящий на него из зеркала. Он смотрел в свои собственные глаза, не отрываясь, он внушал, обрушивался шквалом на самого себя и вскоре почувствовал, что разум замутняется и он теряет волю. И тогда он испугался: а вдруг никто не сможет вывести его из транса, ведь он лучший. Он вздрогнул, попытался оторвать взгляд, но не смог. Страх начал перерастать в панику, тело задергалось в бесполезных конвульсиях. Сейчас он убьет сам себя, введет в транс, из которого его никто не вытащит, ведь он лучший. А сам он не выведет себя из этого состояния, ведь он будет в трансе, в глубоком трансе. Замкнутый круг.

Не паниковать! Он взял себя в руки и попытался оттолкнуть отражение, но оно продолжало давить на него, видимо, по инерции. И со злости, уже плохо соображая, что делает, он кинул всю свою волю на свое отражение. То была битва двух титанов и, вместе с тем, борьба с самим собой.

Два почти черных омута по одну сторону стекла и два точно таких же омута по другую сторону. Воздух накалился, казалось, что еще немного, и начнут полыхать молнии. Капельки пота выступили на лбу, набухли, под собственной тяжестью ручейками ринулись вниз. Разум пульсировал вместе с сердцем, то вспыхивая, то затуманиваясь. Оба обливались потом, у того и у другого слипались глаза. Потом у одного из них в глазах потемнело, мысли унесло, будто смыло прибоем. Последним, что уловил затухающий разум, был звук упавшего на пол тела.

Когда разум очистился и глаза его разомкнулись, он готов был орать от радости и рыдать одновременно. Он сидел перед зеркалом, а по ту сторону стекла валялся он, упавший на пол. По странной иронии судьбы отражения у него больше не было.

Как трудно быть сильнейшим, в который раз за этот день подумал он.

Что-то со мной происходит. Что-то меняется во мне. Причем уже давно. Но сегодня как-то чересчур резко. Чересчур. Вон лестница. Я знаю, что в ней четырнадцать ступенек. Казалось бы, что в этом такого, ну знаю и знаю. А все дело в том, что я не должен этого знать. Я вообще никогда не смотрел себе под ноги. Лишь единственный раз, когда в детстве по своей природной рассеянности посеял ключи. Да, пожалуй, это был первый и последний раз, когда я бродил по улицам, уткнувшись носом в асфальт.

И я никогда не знал, сколько ступенек у лестницы или сколько шагов от метро до моего дома. Кто-то в задумчивости считает, я — нет. А сегодня… Сегодня я точно знаю, что ступеней, по которым сейчас поднимусь, именно четырнадцать, а не тринадцать или пятнадцать, хотя и не считал. А это идея, может, пересчитать? И сразу станет ясно, что это всего лишь паранойя. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Тьфу ты, черт! Плохо посчитал? Возможно. Ну-ка еще раз: ум… у… му… му-у, угу… у… Вот дьявол! Может, это просто совпадение? Ну да, совпадение, восьмое за день.

Я поднимаюсь по лестнице, открываю дверь. В квартире сумрачно, прохладно и сыро. Последнее время мне нравится такая атмосфера. Хотя прекрасно помню, что еще год назад я любил солнце и жаркое лето. Что со мной?

Я скидываю пыльный мутно-серый плащ, швыряю его на вешалку и прохожу в комнату. Там я меняю полинявший, обесцветившийся костюм на мрачный черный домашний халат. Тоже странность. С самого детства я просто приходил в восторг от ярких, чистых цветов. Что со мной, черт подери, происходит?

Я, не зажигая свет, сажусь в кресло. Сижу долго, наблюдая, как невзрачные сумерки тонут, бесследно тонут в ночном мраке. Огромная всепоглощающая луна безлико смотрит в мое окно. Она тянет меня. Я встаю с кресла, бережно, боясь вспугнуть собственную тень, подхожу к окну. Луна обжигает меня своим мертвенным светом и одновременно манит. В груди что-то больно сжимается, рвется наружу и наконец находит выход в протяжном хриплом вое. Я вою на луну? Что, черт возьми, со мной происходит?

Я иду к зеркалу. Долго смотрю на свое отражение, на такое с детства знакомое лицо. Я заглядываю себе в глаза. Меня трясет. Это уже не я: полные некогда щеки запали, глаза провалились и блестят двумя маленькими злобными огоньками. Что происходит? Ведь я никогда не был злобным, у меня никогда не было, да и не могло быть таких глаз. Не отрываясь от хищного взгляда, я пытаюсь охватить все лицо целиком.

О боже! Щеки покрываются густой грязно-серой шерстью. Это не я, не я, это — он. Во всем теле происходит какая-то метаморфоза, черный халат ненужным грузом падает на пол. Хочется смеяться, а получается только страшный вой.

Беззвучные шаги, хлопок двери. «Любимый город может спать спокойно». Только кто-то ведь может и не проснуться сегодня. И не проснется. Я знаю. Я обещаю.

Я иду…

Первый раз это случилось восемь месяцев назад. Тихим сентябрьским вечером я возвращался с работы. Дорога моя проходила сквозь парк, в дебрях которого притаился ладненький усадебный домик. И этот парк, и эта усадьба принадлежали некогда известным князьям. Теперь же все изменилось. Парк остался парком, но не таился больше в гуще леса, а стал оазисом чистой природы в пыльном шумном городе. Что касается самой усадьбы, то в ней приютилось учреждение, которых в Москве тысячи.

Я неторопливо шел по пустынной аллее, прислушиваясь к накрапывающему дождю. Дождь монотонно барабанил по асфальту, редеющим листьям уставших от летнего зноя деревьев. Барабанил победоносно, ведь он прогнал с лавочек молодежь с пивом и старушек со сплетнями, лишь пьяный мужик сиротливо скрючился на скамейке и деловито похрапывал. И еще дождь не поборол меня: я привычен к дождю, меня дождем не напугаешь.

Я тихо продолжал топать по дорожке, углубляясь в то непередаваемое настроение, которое создавало все вокруг: сереющая в сумерках аллея, ленивый монотонный дождь, тихая музыка, доносящаяся от метро. Особенно музыка. Исполняемая двумя озябшими музыкантами, она птицей уносилась в небо, а потом мягким покрывалом опускалась на парк вместе с дождем. Звуки трубы и аккордеона, густые, насыщенные, грустные и вместе с тем жизнеутверждающие.

Не знаю, что, может, и музыка, но что-то заставило меня тогда остановиться и посмотреть на тающие в туманной дымке деревья. От неожиданности я замер: там, среди деревьев, в десятке шагов от меня стояла девушка в одеждах девятнадцатого века. Девушка заметно нервничала: то всматривалась в завесу дождя, то вдруг начинала мерить шагами расстояние от одного дерева до другого. Но поразило меня не это: девушка была полупрозрачной, как дождь, который виден глазу, но особо не скрывает того, что судорожно пытается загородить. Я продолжал смотреть на нее, сквозь нее, а она, видимо, что-то решив для себя, безнадежно опустила голову, ссутулилась, повернулась ко мне спиной и растаяла в воздухе.

Однако! В привидения я вроде бы не верю, но вывод напрашивался сам собой, причем не двусмысленный. Не успел я прийти в себя, как навалилось новое потрясение: по дороге прямо на меня скакал такой же полупрозрачный гусар. В сотне метров от меня он остановился, выхватил саблю, склонился и рубанул в полумрак. Когда он распрямился и убрал саблю, в руке его была охапка призрачных роз. Всадник всадил коню в бока шпоры, проскакал сквозь меня, прежде чем я успел отпрыгнуть, и тоже растворился в воздухе.

* * *
Прошла слякотная осень, наступила зима. С тех пор я видел их еще несколько раз, но, как и в первый день, они растворялись, так и не встретив друг друга. Я как сейчас помню тот студеный январский вечер. Я намеренно сидел на парковой скамейке, дожидаясь появления призрачной девушки. Собственно, я дожидался ее уже четвертый день подряд и очень надеялся, что не напрасно. А то холодно, знаете ли, январскими вечерами сидеть на белой от снега лавке.

Она все-таки появилась. Появилась из ничего и принялась всматриваться в заснеженную даль. Я не торопился, я ждал. Чего? Да просто интересно было, что произойдет, если они все же встретятся. Поэтому, когда она в который раз безнадежно опустила голову, я вскочил со скамейки и закричал:

— Девушка! Тьфу ты черт… Сударыня, остановитесь! Постойте!

На «сударыню» она повернула голову. Вслушалась, всмотрелась в непроглядную темень. На какое-то мгновение она стала почти осязаемой. А может быть, мне показалось? Но второму призраку хватило и этого мгновения. Он не заставил себя ждать, выскочил из ночной тьмы, не забыв приостановиться, чтобы срезать неизменные розы, и снова рванул коня вперед.

Он скакал ей навстречу, он видел ее, а она увидела его…

К сожалению, это последнее, что увидел я.

* * *
Когда я очнулся, была непроглядная ночь. Вокруг ни души. Я посмотрел на часы, но вместо них увидел свою полупрозрачную руку и серебрящийся в свете фонаря сугроб. Вот после этого потрясения я приходил в себя значительно дольше. Но пришел. Теперь я живу в этом усадебном домике. Покинуть парк я почему-то не могу: как на стену натыкаюсь. Не ем, не сплю, да и не хочется. Призраков больше не вижу, освободил я их, что ли? Меня вообще никто не видит, со мной некому поговорить. Лишь один только раз на меня как-то странно посмотрела уборщица и, не сказав ни слова, брякнулась без сознания.

Мне очень скучно. Единственное, что остается, — это писать. Вот и сейчас я вожу карандашом по клочку бумаги и вижу сквозь свою руку закорючки букв. Быть может, кто-то найдет эти странички и напечатает их где-нибудь, хоть даже и под своим именем. Если книжка с моими рассказами когда-нибудь выйдет, под любой фамилией, — не поленитесь, принесите мне:

Москва, улица Усачева, дом 1/а. «Усадьба Трубецких в Хамовниках».

Без адресата. Просто положите где-нибудь в уголок. Я найду.

Примечание того, кто назвался автором.

Если этот сборник выйдет в свет, очень прошу издателя предоставить мне два авторских экземпляра: один для меня, другой для автора. С уважением, Алексей Гравицкий.

Друг мой, эти сказки — тебе.

Конечно, они далеки от твоей восточной культуры,

Но возникли под влиянием общения с тобой.

Здравствуй!

Мой приятель, художник…

Чингиз довольно потер руки, оглядел столы, что длинной чередой тянулись через весь дом. Простые скатерти, глиняные миски, кружки, кувшины. Вино, мясо, овощи, фрукты, сыр — столы ломились. Чингиз улыбнулся, все готово к приему гостей. Двери и окна распахнуты, как и весь дом, как душа хозяина.

— Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, угощайтесь! Я рад вам. Вы сюда, а вы здесь. А тут я приготовил для вас место. Вот так. А я сяду здесь.

Гости рассаживались, принимаясь за угощения и степенные беседы. Хозяин радушно улыбался.

Улыбался день, бил струями свежего горного воздуха, врывался яростными потоками солнечного света в распахнутые окна.

— Дорогие гости! — Чингиз встал, возвышаясь над столом, поднял рог с вином. — Я рад, что вы пришли. Я пью это вино за вас. Друзья мои, я хочу, чтобы сегодня за этим столом было светло и тепло, и чтобы все слова, которые будут звучать, тоже были светлыми и теплыми. Когда меня положат в гроб и будут говорить обо мне хорошо, я не услышу. Так давайте не стесняться добрых слов при жизни.

Вино полилось, искрясь на солнце, словно морская гладь, будто золото волос. Беседы велись здесь неспешные, и каждое слово было дороже денег, отточенней дамасской стали.

Хозяин неспешно двинулся вдоль столов, стараясь каждому уделить должное внимание.

— Чингиз! — кричали со всех сторон. — Выпей с нами!

— Чингиз, подойди ко мне. Мне есть, что сказать тебе.

— Твое здоровье, Вильям! — отозвался хозяин. — Я рад тебе. Давно хотел сказать, ты велик, Вильям. Ты умеешь грустить и радоваться. Мало того, ты умеешь заставить других плакать и смеяться.

— Спасибо тебе, — мягко улыбнулся названный Вильямом. — Скажу тебе, Чингиз, ты тоже велик. Ты художник, Чингиз, ты умеешь чувствовать тоньше. Твои картины чисты. Я так не могу.

— Не говори так, друг. Твои творения несут чистоты не меньше в этот мир. Твое здоровье, Вильям.

— Твое здоровье, Чингиз.

И снова череда гостей. Льется вино, щебечут за окном птицы, поют горы, светит солнце, греет черную плодородную землю, зеленую, словно изумрудами усыпанную, поляну.

— Выпей со мной, Чингиз. Я давно хотел с тобой выпить. В этот день так хорошо в горах, ведь ты распахнул свой дом, свою душу. Столько людей в доме твоем.

— Мой дом — ваш дом, Омар. Что я без вас?

— Не говори так, Чингиз, не надо. Ты художник. Большой художник. Ты поэт.

— Это ты поэт, Омар, не я. Я во многом учился у тебя, даже подражал в чем-то. Ты велик, Омар. Ты умеешь думать и чувствовать. Ты умеешь заставлять людей чувствовать и думать. Я так не могу.

— Можешь, Чингиз, можешь. Ты художник, Чингиз. Твои картины светятся. Они будто сотканы из света. Ты умеешь не меньше, Чингиз. Ты можешь много больше.

И снова, и снова… Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.

— Чингиз…

— Не стоит, Людвиг, не стоит. Ты великий человек, твоя музыка неповторима. Я не могу говорить о ней словами. Могу только чувствовать. Что слова, что краски, когда есть только семь нот, из которых ты соткал такое великолепие. Ты умеешь слушать и слышать. Ты умеешь заставлять слушать и слышать других…

— …нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других…

— Чингиз!

И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…

Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей.

Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.
— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?

— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.

— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.

— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.

Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.

— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.

— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…

— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.

И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.

— Чингиз, выпей с нами!

— Чингиз, я хотел сказать тебе…

— Чингиз…

А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.

Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они жили, постигая окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…

Это было давно. Очень давно. На заре человечества.

Они потеряли то, что так долго выискивали, вбирали по крупицам. Только самые утонченные из них еще различали малую часть тех красок, хоть и называли иначе. Кобальт, охра, индиго, умбра… Забавные названия. Еще забавнее звучали сочетания вроде «желто-зеленая», «нейтрально-черная». Куда девалась та поэтика, что звучала в цвете мокрой спелой вишни?

Они с грехом пополам различали цвета радуги. И то со шпаргалкой. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Потом и голубой смешался с синим. Какая разница, все равно ведь синее. И детям они своим это вбивали с рождения. Хотя дети чувствовали лучше:

— Мам, а это какой цвет?

— Желтый.

— А этот?

— Желтый.

— Но ведь они же разные!

— Не мешай со своей чепухой. Желтый — он и есть желтый.

Желтый значит желтый.

Потом краски как-то вдруг вовсе потеряли свои названия. А-17, В-35, С-814 — все, что осталось. Красок стало меньше? Нет. Больше? Тоже нет. Их осталось столько же. Просто люди перестали их различать. А коды В-148 да С-54 очень тонко чувствовал компьютер. Что поделать — программа такая.

Потом было всего три краски.

Красно-оранжевый, черный и серый.

Огненный столб…

Черная вздыбленная земля…

Серая радиоактивная пыль…

Они безупречно чувствовали цвет. Они различали цвет небесной лазури ясным солнечным днем и цвет спокойной прозрачной морской воды. Они понимали разницу между цветом облака, подсвеченного солнцем на рассвете, и тем же облаком на закате. Они снова начинали жить, постигать окружающий мир со всеми его мельчайшими оттенками, полутонами. Они жили…

Это будет давно. Это было не скоро. Это бывает иногда.